Татьяна Буденкова - Женская верность
Единственная на весь город церковь находилась на левом берегу. Но зима стояла лютая, и Енисей уже встал. Решили, что напрямки, через протоку будет ближе и быстрее. Вышли ещё затемно. Небо было усыпано звездами, а под подошвами валенок снег скрипел и искрился в воздухе миллионами искорок. Дошли до берега, боясь заблудиться в предутреннем сумраке. Но, оказалось — с обрывистого берега, вниз, ведет протоптанная тропинка. В этот день они шли по ней первыми. Вдоль Енисея тянул прошивающий насквозь хиус. В этой леденящей мгле две женщины, согнувшись пополам, упорно шли к противоположному берегу. А под ногами снежная поземка крутила свой танец по Енисейскому льду.
Когда подошли к церкви, уже совсем рассвело. Люди, в большинстве своём пожилые, стараясь быть незаметными, черными тенями проскальзывали в двери. Народу в церкви было немного. День был будничный. И, отстояв заутреннюю службу, выполнив задуманное, Устинья и Анастасия направились домой. С собой у них были санки, так как Петру столь ранний уход из дома Анастасии объяснили тем, что она пошла к сватье за картошкой. Поэтому из церкви пришли к Устинье, достали из подполья ведро картошки, закутали в старое ватное одеяло и привязали к санкам, чтоб по дороге не падало. Немного отогревшись, Анастасия уже собралась уходить, когда в дверь вошла Мария.
— Здорова будешь, Петровна, — и, прихрамывая, прошла в комнату.
— Здравствуйте, — наклонила голову в сторону Устиньи и Акулины. Братья были на работе. Надежда уже жила своей семьей.
Перекрестилась на образа, которые по-прежнему смотрели на всех из переднего угла.
— Мария, ты бы посмотрела. Може чем поможешь? — Устинья придвинула ей табурет.
Анастасия остановилась в ожидании у порога.
— Не знаю. Зря обещать не буду. Но погоди Петровна (так по отчеству стали называть Анастасию не только родственники, но и просто знакомые), схожу с тобой. Только ходок-то я, сама видишь какой. Так что рассчитывай, придем к вам не скоро. Если не смогу помочь, то хучь участь младенца облегчу. Да и Устишка знает, тяжело мне лечить сродственников, с кем одной крови. Болею потом сильно. Ну да об чем разговор. Пошли, чего тянуть, — и они вышли на улицу.
Анастасия перекинула через грудь веревку от санок с картошкой и пошла по заснеженной дорожке. Мария, прихрамывая, слегка отстала.
Вернулись уже к обеду. В теплой комнате мерно тикали ходики. Елена сидела возле сына. За окном серый морозный день вступил в свои права голосами людей и шумом изредка проезжающих грузовиков.
Увидав вошедших, Елена встала навстречу. Измученное переживанием за сына лицо её было мраморно белым. Казалось, нет в нём ни кровинки. Кудрявые волосы, зачесаны назад, открывая высокий красивый лоб. А в глазах стояла такая боль, что даже их цвет невозможно было определить.
Мария и Анастасия разделись, прошли на кухню. Согревшись и помыв руки, Мария подошла к кроватке. Наклонившись над ней, тихо сказала:
— Дай-ка посмотрю…
Потрогала лоб, ручки, провела ладонями вдоль тела ребёнка. На щеках Марии вдруг начал появляться румянец, не тот, что был, когда пришли с мороза, а какой-то больной, ярко очерченный.
— Святая вода есть? — спросила у Анастасии.
— Ещё с прошлого крещенья берегу.
И Мария ещё заметнее прихрамывая, вышла на кухню. Елена вышла следом.
— А ты, девка, иди, побудь с дитем. Сами мы тут.
Всю сегодняшнюю ночь, чуть дремота смеживала веки, Елене виделась её младшая, умершая сестра, и она в страхе склонялась над сыном. Когда же из кухни вышла Мария с кружкой наговоренной святой воды, руки Елены онемели, и никак не желали слушаться.
— Петровна, помоги. Вишь, девка не в силах.
Анастасия подошла к кроватке. Сняла с внука теплое одеялко.
— Отойдите покель, — и Мария, наклонившись, стала умывать и что-то шептать над ребенком. Поза её становилась всё более напряженной. Иногда она поворачивалась и неестественно судорожно зевала. Окончив, она опустилась на стул у кроватки, и, сжав руки под подбородком в кулак, какое-то время сидела неподвижно. Потом встала. Наклонилась над кроваткой. Погладила мальчика по голове.
— Садись, Елена. А мы с тобой, — кивнула на Анастасию, — пойдем-ка на кухню. Водицы попью.
Елена отчетливо вспомнила соседку тётю Таню, и как она отчитывала сестру. Холодок пробежал по спине и замер на кончиках похолодевших пальцев.
— Трудно пока что определённое сказать. Но ежели будет плакать и метаться, значит организм борется с болезнью, тогда как хотите, доставьте меня к вам. Пешим ходом ещё раз такой путь мне не одолеть. Ежели успокоится и ручка биться перестанет — не жилец. Нет у него сил одолеть её. Тут уж божья воля. Более я ничем не помогу.
Подняв глаза, Мария и Анастасия увидели, что Елена стоит, держась за кухонный косяк, из немигающих глаз катятся и катятся слёзы.
К ночи ручка ребёнка биться перестала, а на рассвете он умер.
Рядом с могилкой бабушки Прасковьи, где вместе с ней были похоронены её внучка и два правнука, Петро похоронил своего первенца. Достал дубовых досок, сделал настил, на него поставили детский гробик, тоже из дубовых досок и перекрыли таким же настилом.
— Не сгниют. Чтоб земля на моего сына не давила.
Акулина внимательно следила за Петром. Делал он всё основательно. Не проронил ни слезинки. Только неровные, отрывистые движения, да голос, совсем на него не похож.
— Кулинка, Лёнку, конечно, жаль. Но вы за Петром последите. Не нравиться он мне, — Мария говорила тихо, а сама смотрела, как Петро аккуратно устанавливает узорчатую оградку на могиле сына.
— Не в себе мужик. Скажи Петровне. Кабы чего худого не случилось. По виду он с сыном как с живым обращается, — и Мария подошла к Елене.
— Держись, уж не воротишь. Не одна ты. Бог никогда человеку не даёт такое испытание, кое он выдюжить не может. А уж человек сам распределяет свои силы. Погляди, кроме могилки Валерика, тут Надиных двое, сестра твоя. И матери твоей горе душу изводило, и Надежда испытала тоже, что и ты, да дважды, — так, ровным спокойным голосом, Мария говорила с Еленой, а сама потихоньку вела её к выходу с кладбища.
Подошла к концу зима. На пригорках, под солнечными лучами, стал подтаивать снег.
Последнее время Петро стал часто заезжать на обед к Устинье. Вначале она не придала этому значения. Но потом удивилась. Ведь дома ждала Анастасия, всё приготовлено, а он — к тёще. Потом стала замечать, что обувь у Петра в глине. Откуда бы? Когда кругом песок.
К этому времени за Петром была закреплена служебная машина. И по должности он получил хорошее повышение. Устинья стала внимательнее приглядываться к зятю. Иногда ей казалось, что Петро навеселе. Но ведь середина рабочего дня… Быть не может. И Устинья решила поговорить с водителем, пожилым молчаливым мужчиной.
— Ну, Устинья Федоровна, не след мне не в свои дела нос совать. Да уж дело такое, скажу. Только ты уж как хош, но я тебе ничего не говорил, — он помялся, сел на лавочку у барака, ожидая пока Петр Ефимович обедает.
— Почитай кажный день заезжаем на кладбище к сыночку, значит, Петра Ефимовича. Говорить мне строго настрого об энтом заказано. Да в последнее время Петр Ефимович стал к водочке прикладываться. У меня в машине и прячет. Придет с могилки, сам не свой. Я, говорит, виноват, забрал бы тогда сына из больницы, он бы жил. Я своего сына сгубил. Выпьет мензурку, стаканчик у него там граммов на сто, остальное спрячет, и к Вам — на обед. Дома-то, я думаю, боится, что заметят. Только, Устинья Федоровна, как сказал — я тебе ни-ни. Уж сама думай. Дело ваше, семейное, — и водитель направился к машине.
— Кулинка, уж и не знаю сказать-то как. Только Ленкин Петро на кладбище ездит почитай кажный день. И пить зачал. Бутылочку с собой в машине возит, — Устинья присела на край стула, сжав обе руки в один кулак.
— Да, я уж хотела тебе сказать, что не просто так он на наши щи приезжает. Петровна пироги да шаньги печет, — Акулина аккуратно разгладила складку на покрывале кровати.
— Ну и щё ж делать?
— Щё, Щё? Лёнке сказать. Али уж самим поговорить. А там видно будет. Как думаешь? — Акулина присела на стул напротив.
— Лёнку жаль. Сама знаешь. И моя девка у ней на руках померла, и сын её — первенец, прям уж сама не знаю, как тута быть.
В комнате воцарилось молчание.
— Пойду водицы принесу. А ты покель печь растопи. На завтра мясцо сварим, а уж из утра — щи доварим, — Акулина стала одеваться.
— Илюшка, баламут, седни дров не нарубил. Ладно, я в стайку, — Устинья накинула на себя старый зипун, который ещё Тихона помнил, и направилась за дровами.
Когда в печи потрескивали дрова, а в кастрюле варились кусочки мяса и кости, для навара, Устинья и Акулина присели, одна возле печи, на маленькую скамеечку, другая рядом — на сундук.
— Ну, щё? Решайся. У меня все мысли на раскоряку, — Устинья вопросительно посмотрела на Акулину.
