Алиса Бяльская - Легкая корона
Общага была у черта на куличках, в беспросветной ленинградской дыре, куда нужно было добираться на перекладных хренову кучу времени. Нас там ждала Эльвира, которую я знала. Она была провинциальной родственницей Женьки Розенталь, ее двоюродной или троюродной сестрой, и они все время тусовались вместе. Но не в этот раз. Женькина квартира на Невском была предназначена для более важных гостей. Эльвира, встретив нас и убедившись, что с нами все в порядке, уехала на вокзал встречать очередных гостей, чтобы развезти их по впискам. Договорились с ней, что через пару часов я приеду к Женьке. Я сидела у стола, и Витя, чуть ли не с ложечки, впихивал в меня еду — у него было ко мне прямо какое-то родительское отношение.
— Сережа — очень хороший. Он добрый, хоть и старается скрывать это. Я почти глухой, без аппарата ничего не слышу, да и с аппаратом не очень. Все время приходится кричать. Многих это раздражает, и со мной почти никто не хочет общаться. Я не обижаюсь, я понимаю людей. Но Сережа не такой, он — мой друг, я для него все сделаю.
Я меланхолически кивала и давилась крутым яйцом. Кричать, чтобы сказать ему, что Сережа совсем не добрый, мне не хотелось. Витя принимал мое молчание за знак согласия и продолжал меня увещевать.
— Он — большой. А большие люди — они всегда добрые. Но, как бы это сказать, невнимательные. Им со своей высоты многое кажется незначительным, неважным, поэтому они часто обижают людей. Понимаешь, не потому, что хотят сделать больно, а просто им и в голову не приходит обращать внимание на мелочи. Они всегда заняты чем-то важным, большим, глобальным.
— Ладно, Витя, ты тут отдыхай, а я поехала. Пока, — наконец сказала я и поднялась.
— Постой, ты куда? — всполошился Витя. — Надо позвонить Сереже.
— Ну и звони. Мне-то, собственно, что? У меня свои дела, — пожала я плечами и пошла к выходу. Витя схватил свою сумку с фотоаппаратом и догнал меня в коридоре.
— Я с тобой.
Мы приехали на Невский и пошли к Женьке. У нее было весело. Толпа народу, все знакомятся, тут же становятся лучшими друзьями, признания в любви сменяются бурными выяснениями отношений на тему того, какая группа лучше и почему именно панк спасет Россию, все заливается дешевым вином и горячим чаем, еды немного, и все пьяны и счастливы. Потом всей толпой повалили в рок-клуб. По дороге народ закупил пива, которое мы пристроились распивать в парке недалеко от клуба. Аккредитации у меня никакой не было, а билеты давным-давно были распроданы, да и западло было мне по билетам ходить на рок-концерт.
— Не волнуйся, мы что-нибудь придумаем, — весело сказала мне Женька, и я ей сразу поверила. Саднящее чувство собственной второсортности по сравнению со всеми счастливыми обладателями аккредитаций разного уровня допуска — тут были и пропуска, дающие возможность проходить на концерты и садиться на свободные места, пропуска с указанным местом, и самые вожделенные, дающие право находиться за кулисами, — я быстро залила литрами пива и закурила косяком.
На душе стало легко и весело, и я отдалась на милость друзей, готовых меня опекать. Мне нашли аккредитацию кого-то из музыкантов, еще не приехавших на фестиваль, и несмотря на то что имя на ней было мужское и известное всей стране, я свободно тусовалась всюду, где хотелось. Настроение у меня улучшалось с каждой минутой, и портило его только постоянное присутствие за моей спиной Вити, который, кажется, даже пытался отнять у меня то бутылку, то косяк. Наконец он куда-то исчез, и я вздохнула с облегчением. От меня ни на шаг не отходил один очень симпатичный журналист из Воронежа или Горького, я не запомнила, который предложил напечатать все, что я напишу. У него была милая бородка-эспаньоль, и я сразу назвала его про себя Арамисом. Вдруг, как из-под земли, передо мной вырос Громов, схватил меня за руку и куда-то потащил. Я ужасно злилась на него, не хотела его видеть и разговаривать с ним, но крутом были люди, что же мне оставалось? Драться с ним?
— Отпусти, пожалуйста, мою руку, — как можно холоднее сказала я. — Ты делаешь мне больно.
— Ой, ради бога, не строй из себя целку, тем более я как никто знаю, что ты ею никогда и не была. Давай скорее, сейчас нас будут снимать для телевидения, для «Пятого колеса».
— Что? — я стала как вкопанная.
— Так, что же ты такая лохматая? — он начал поправлять мне волосы, убирая их с лица. — Не женщина, а сенбернар. Кстати, что у тебя с глазами? Ты что, обдолбалась, что ли? У меня будут брать интервью про «Гонзо», у Бурляева тоже про его журнал, ну и ты что-нибудь скажешь, типа как молодая, новое поколение.
— Сережа, я боюсь.
— Не ссы. Ну, что стоишь, пошли давай, они там уже носом землю роют.
Меня, конечно, никто интервьюировать не собирался, но решили использовать как фон. Откуда-то бодро притащили стол, поставили меня за него, как за прилавок, и Громов сунул мне в руки пакет со свеженапечатанными номерами «Гонзо». Легально напечатанными в настоящей типографии и с ценой на тыльной стороне обложки. Телевизионщики предполагали, что, пока я буду тихо и спокойно стоять себе на заднем плане за своим импровизированным прилавком с журналами в руках, Громов будет вещать о значении рок-журналистики в рок-движении. Но народ, увидев свежие номера «Гонзо», взял мой стол на абордаж, не обращая никакого внимания на камеру, оператора, мохнатый микрофон, женщину-репортера и Громова. У меня выхватывали журналы, совали деньги и сваливали, а Громов, стараясь переорать толпу, косясь на меня безумным глазом, пытался членораздельно объяснить широкому зрителю, почему так важно, чтобы в стране были квалифицированные издания о рок-музыке. Тут кто-то, пытаясь вырвать журнал у меня из рук, заехал мне локтем по лицу. Из разбитой губы сразу пошла кровь. Громов развернулся и со зверским выражением лица откинул чувака в сторону. Тот отлетел на пару метров, споткнулся и упал. Громов покраснел какими-то жуткими пятнами, борода и волосы встали дыбом, от резкого движения несколько пуговиц на его рубашке отлетели. По-моему, журналистка испугалась. Между тем последние номера у меня расхватали, и я осталась с пустыми руками. Толпа нехотя стала рассасываться.
— Ты что, все журналы продала? — в ужасе спросил Громов, когда его наконец отпустили.
— Да они меня чуть не разорвали на куски, — ответила я, ощупывая свою распухшую губу.
Он схватился за голову.
— У меня же ни одного номера не осталось. Я теперь не смогу никому ничего дать. Я привез похвастаться, показать типографский номер… Ох, все пиздой накрылось. Меня убьют. Ладно. Как я говорил, нормально?
— Я ничего не слышала, до меня только обрывки фраз доносились. Вокруг так орали и толкались — и потом, мне нужно было следить, чтобы они мне деньги давали.
Мы пересчитали деньги. Оказалось, что я получила даже больше, чем стоили все журналы. Видимо, люди, не дожидаясь сдачи, поскорее отходили в сторону, боясь, что кто-нибудь вырвет журнал у них из рук. Громов взял деньги и за двойную или тройную цену купил себе пару номеров у кого-то из тусовки.
У меня кружилась голова, очень хотелось есть и болела разбитая губа, но меня уже снова куда-то вели, с кем-то знакомили и протягивали стакан с вином.
СВАДЬБА
Божена с Лехой готовились к свадьбе. У Божены свадебный костюм был, и она с гордостью продемонстрировала мне его — почти не ношенные джинсы, оставшиеся еще с первой беременности.
— Смотри, почти новые, я их и года не носила; когда родила, они мне сразу стали велики!
В самом деле, чем не свадебный наряд?
А вот у Лехи ситуация со свадебным костюмом была значительно хуже. Его единственные джинсы, штопаные-перештопаные, шитые-перезашитые, не имели уже ни джинсового окраса, ни джинсовой формы, а выглядели как нижняя часть крайне «убитой» тюремной робы лагерного доходяги.
— Не, ну это не вариант. Надо ехать в Малаховку, — осмотрев Леху, решил народ.
Малаховка была на тот момент единственным местом в Москве, где можно было купить джинсы.
— Какая Малаховка? Кто туда поедет сейчас? Я не доеду, а его одного пускать нельзя. Он купит какую-нибудь дрянь и отдаст за нее все деньги, — возмутилась Божена.
— Божена, я могу сам, — вмешался Леха.
— Это тебе не говно концертное, в котором ты выступаешь. Это — свадебный наряд. Без меня нельзя.
После длительных споров они решили поехать на только что появившийся Рижский рынок Рижский разнообразием моделей не баловал. Было два-три «модных» покроя, и ладно, но вот с размерами была проблема… Дело в том, что Леха был очень высоким и очень худым. При росте за метр восемьдесят пять он весил максимум шестьдесят килограммов. Поэтому, подобрав себе джинсы «по росту», он автоматически выбирал штаны размеров на шесть больше, чем ему было нужно. Но Делать было уже нечего, времени не оставалось, и он купил то, что было. В конце концов, если затянуть ремень потуже, то джинсы не сползут.
