Тони Мориссон - Любовь
Джуниор подумала: видимо, Гида тем самым намекает, чтобы она сделала ей также и педикюр и помыла в ванне. Хотя это и не обещает той буйной радости, того веселья, каким сопровождались совместные походы в душевую в исправиловке, но в намыливании тела – любого тела – все же содержится нечто приятное, такое, что понять может лишь ребенок, выросший в Выселках. Да и ему будет приятно наблюдать, как она холит его жену; ведь приятно же ему смотреть, как они с Роуменом сплетаются голые на заднем сиденье его старого – двадцать пять лет как-никак! – автомобиля; а уж как заводит его то, что она в его трусах ходит!
Она включила фен. Сперва теплый, потом прохладный ветерок, лаская Гиде кожу головы, вызвал новый прилив воспоминаний.
– Из цветных мы были первым семейством в Силке, так что ни один белый насчет нас и пикнуть не смел. Шел тысяча девятьсот сорок пятый. Война только что кончилась. Деньги были у всех, но у Папы их было больше, чем у кого бы то ни было, и на своей земле он построил этот дом, а земля была всюду его – сколько хватает глаз. Теперь там Морская набережная, а был заброшенный сад, в котором жили огромные стаи птиц. Подай-ка мне полотенце.
Гида промокнула виски и поглядела в зеркало.
– Мы дважды праздновали победу. Один раз в отеле – всех туда собрали; и еще раз здесь, в доме, для своих. Потом про это разговоров было на много лет. В то лето вообще праздновали не переставая – как начали в мае, так до четырнадцатого августа и не просыхали [42]. Везде флаги. На пляже салюты, ракеты. Мясо было по карточкам, так Папа со своими связями на черном рынке пригнал нам его целый грузовик. На кухню меня не пускали, но и мне тогда работа нашлась.
– А почему вас не пускали на кухню?
Гида наморщила нос.
– Ну какой был тогда из меня повар. Потом, я ведь жена, понимаешь ли… хозяйка, а хозяйке не полагается…
Гида умолкла. То, как она была «хозяйкой» на двойном праздновании победы в сорок пятом, перекрылось воспоминанием о другом сдвоенном празднике, двумя годами позже- когда отмечали шестнадцатилетие Кристины и заодно окончание школы. Вновь семейный обед в доме, а потом всеобщее ликование в отеле. К июню тысяча девятьсот сорок седьмого Гида не виделась с бывшей подружкой четыре года. Та Кристина, которая вышла тогда из папиного «кадиллака», ничем не напоминала девочку, что в сорок третьем уходила из дома, размазывая слезы по щеке ладошкой. Щеки те же, но глаза стали больше и смотрели холодновато. Косички исчезли, появилась аккуратная стрижка «каре» и такая же гладенькая улыбочка. Они не притворялись, будто рады друг дружке, и, сидя за столом, прятали любопытство, как прожженные профессионалки. Закатное солнце, красное как арбуз, уже умерило свой влажный гудящий жар. Гиде запомнилось, что от вазы с гардениями исходил запах детской присыпки, а их лепестки по краям коричневели, как будто поджаривались. Еще в памяти остались руки: кто-то отмахивается от мухи, прижав к верхней губе салфетку; а вот Папа указательным пальцем накручивает ус. Почему-то в молчании все ждали Л. Она приготовила роскошный обед, испекла торт. В саду из сахарных роз, перевитых марципановыми лентами, торчали шестнадцать свечей, ждали своего часа. Разговоры велись вежливые и пустые, что еще явственнее подчеркивалось поскрипываниями потолочного вентилятора и многозначительными взглядами, которыми обменивались Мэй и Кристина. Охваченный послевоенным возбуждением, Папа хвастал, дескать, он сделает отель еще лучше, вплоть до того, что поставит охладитель воздуха фирмы «Керриер».
– А что, неплохо было бы, – проговорила Кристина. – Я-то уже и забыла, как здесь бывает жарко.
– Первым делом установим в отеле, – сказал Коузи. – Потом в доме.
Тут Гида ощутила начальственный зуд и вмешалась:
– Те вентиляторы, что в спальне, еще ничего, а вот насчет который в этой комнате – ох, боюся, вдруг сломается.
– Ты хочешь сказать «боюсь».
– А я так и сказала.
– Ты сказала «боюся». Да и «насчет который» тоже не говорят. Если ты хочешь сказать, что боишься, что тот, который…
– Она будет сидеть за моим столом и учить меня, как разговаривать!
– За твоим столом?
– Пожалуйста, ну-ка вы, обе! Успокойтесь.
– Ты за меня или за нее?
– Делай, как я сказал, Гида.
– Да ты что же – на ее стороне? – Гида встала.
– Гида, сядь, ты меня слышишь?
Гида села, как провалилась в зияющую тишину, видя перед собой лишь отраженные в вазе увеличенные руки и лепестки гардении, но тут вошла Л. с шампанским в ведерке. В ее присутствии Гида успокоилась настолько, что смогла взять со стола и протянуть стакан.
– Другой, другой, – сказал он. – Этот для воды.
Не скрывая злорадства, Мэй переглянулась с дочерью. Перехватив ее улыбочку, видя их враждебный настрой, Гида вышла из себя и, запустив в мужа неправильным стаканом, кинулась мимо него на лестницу. Папа встал, схватил за руку. Затем с этакой старосветской грацией перекинул через колено и отшлепал. Не сильно. Не больно. Методично, по обязанности, как наказывают нашкодившее животное. Когда он перестал, пути на лестницу, чтобы удрать, у нее не было. Совсем не было, но она все равно удрала. И как только ее спотыкающийся бег вверх по лестнице затих, разговор за столом возобновился и все стали чувствовать себя свободнее, как будто наконец рассеялся дурной запах, который всех отвлекал.
Джуниор выключила фен.
– А как ваши-то родственники? Вы никогда о них не говорите.
Гида произвела горлом непонятный звук и плавничком отмахнулась.
Джуниор хохотнула:
– Очень вас понимаю. Меня щелочь пить заставь, я и то к родственникам не вернусь. Они меня на полу спать укладывали.
– Забавно, – улыбнулась Гида. – Я первые недели после свадьбы вообще больше нигде спать не могла. Так была к этому приучена.
Гида покосилась на лицо Джуниор в зеркале и подумала: вот оно что, вот почему я взяла ее. Мы с ней одни здесь такие. Обиженные родителями. Замужество было для меня шансом выбраться, узнать, что значит спать на настоящей кровати, когда кто-то рядом, кто спросит, что ты хочешь на завтрак, да пойдет еще и принесет. И все это в большом отеле, где одежду гладят и складывают, где для нее существуют вешалки, а не гвозди, вбитые в стену. Где в бальном зале кружатся в танце городские женщины, а спрятавшись за кулисами, можно смотреть, как музыканты настраивают инструменты и певица поправляет чулок или делает глоток из фляжки – в последний раз перед выходом со своей как всегда потерянной «Желтой корзинкой» [43].
Почти сразу после венчания ее родственники начали кучковаться в стаю и искали, где бы побольней вцепиться. Каких бы унижений ей это ни стоило, но Коузи были (то есть стали сразу же) ее семьей. Хотя, как выяснилось, место и здесь приходилось отвоевывать, но Папа все-таки сделал так, что это оказалось достижимо. Когда он рядом, всех как ветром сдувало. Раз за разом он заставлял их понять, что ее следует уважать. Как, например, в тот раз, когда они вернулись после трехдневного «медового месяца». Гиду распирало от историй, которые ей хотелось рассказать Кристине. Неустойчивая в своих новых шатучих и каблукастых туфлях-лодочках, она была встречена не только презрением Мэй, но и мрачной холодностью Кристины.
Первая начала тогда, конечно, Мэй, принявшись смеяться над обновками Гиды, но и Кристина присоединилась с ухмылкой, которой Гида от нее никак не ожидала.
– О-ох ты го-осподи, во что это мы вы-ырядились? – запела Мэй, взявшись за голову. – Ты похожа на… на…
– Ну-ка, ну-ка! – вмешался Папа. – Этого я не потерплю. Прекратили сейчас же. Обе. Вы меня слышите?
Дрожа, Гида обернулась к Кристине за помощью. Напрасно. Глаза подружки были холодны, как будто это Гида предала ее, а не наоборот. Вперед с ножницами в руке выступила Л., она срезала ими ценник, свисавший с ворота Гиды. Но над чем, не могла понять Гида, над чем они смеются? Над кубинскими туфлями на каблуке? Над черными чулками в сеточку? Над этим красивым лиловым костюмом? Вот Папе, например, ее покупки понравились. Он сам привел ее в шикарный универмаг – впрочем, из тех, где над дверями все же не висит знак «Цветным входа нет» и где нефам нет ограничений: и уборной пользуйся, и шляпы примеряй (тулью для этого папиросной бумагой обкладывают), и раздеться можно в специальной кабинке. Гида подобрала себе вещи, подобные тем, что видела в отеле на шикарных женщинах, поэтому широкую улыбку продавца и веселый смех других покупательниц она поняла как одобрение ее выбора. «Выглядишь – просто отпад!» – сказала одна из них и фыркнула от удовольствия. Когда она вышла из кабинки в светло-бежевом платье с вышитыми на плече красными розами и низким лифом, где грудям оставалось место на вырост, Папа улыбнулся, кивнул и говорит: «Берем-берем! Берем всё!»
