Хавьер Мариас - Белое сердце
— Почему ты не выяснил все? — спросила она меня. Она лежала в постели, как тогда, в Гаване, всего несколько дней назад, но сейчас она лежала в постели просто потому, что ночью так положено. Я тоже лежал под простыней — совсем еще новенькой, — должно быть, это часть приданого (странное старинное слово, не знаю, как его перевести). Сейчас она не была больна, ей не резала бретелька лифчика; сейчас на ней была ночная рубашка, которую она надела у меня на глазах несколько минут назад. Надевая ее, она повернулась ко мне спиной — еще не привыкла одеваться в моем присутствии. Пройдет несколько лет, может быть даже месяцев, и моего присутствия она уже не будет замечать.
— Я не уверен, что хочу знать больше, — ответил я.
— Не может такого быть. Даже мне интересно узнать больше.
— Зачем?
Телевизор работал, но звук был выключен. На экране появился Джерри Льюис, комик, шел старый фильм, еще времен моего детства. Слышны были только наши голоса.
— Что значит — зачем? Если я могу что-то узнать о каком-то знакомом, я хочу это узнать. К тому же речь идет о твоем отце, а он теперь стал моим свекром. Конечно, мне интересно узнать о том, что с ним случилось. Особенно если он это скрывает. Ты его спросишь об этом?
Я помедлил с ответом. Подумал, что я не столько хотел бы выяснить, что там было на самом деле, сколько узнать, была ли в словах Кустардоя правда или все это только досужие сплетни. Но если то, что он говорил, правда, мне пришлось бы расспрашивать дальше.
— Нет. Если он раньше не захотел рассказать мне об этом, я не хочу вынуждать его делать это сейчас. Пару лет назад я спросил его что-то о моей тете, но он ответил, что не хочет возвращаться на сорок лет назад. Он чуть не прогнал меня из ресторана, где мы сидели.
Луиса засмеялась. Ее могло рассмешить что угодно, она вообще во всем замечала только смешные стороны, даже в вещах самых трогательных или ужасных. Жить рядом с ней было все равно что смотреть комедию, значило оставаться вечно молодым (Ране тоже такой. Не потому ли рядом с ним хотели жить две женщины, может быть, даже три?).
Впрочем, она еще очень молода и со временем может измениться. Ей тоже нравился мой отец, с ним было весело. Луисе хотелось услышать его ответ.
— Я его сама спрошу, — сказала она.
— И не думай.
— Мне он расскажет. Откуда ты знаешь, может быть, все эти годы он ждал, что в твоей жизни появится кто-то вроде меня и станет между вами посредником, ведь между родителями и детьми так редко бывает настоящая близость. Может быть, он до сих пор не рассказал тебе свою историю только потому, что не знал, как это сделать, или потому, что ты не так его спрашивал? А я могу сделать так, что он мне все расскажет.
На экране Джерри Льюис пылесосил ковер. Пылесос вел себя как собачонка: не слушался Джерри и норовил наброситься на него.
— А если это что-то такое, чего нельзя рассказывать?
— Что значит «нельзя рассказывать»? Рассказать можно все. Нужно только начать, слово за слово.
— Что-то, о чем не следует рассказывать. Что-то, о чем рассказывать уже поздно. Все нужно рассказывать вовремя, а если время упущено, иногда лучше замолчать навсегда. Все имеет срок давности.
— Не думаю. Все только ждет своего часа, чтобы вернуться. К тому же, всем нравится рассказывать о своей жизни, даже если в ней не было ничего примечательного. У всех в жизни было одно и то же, а рассказывают все об этом по-разному.
Я повернулся, чтобы лучше видеть ее лицо. Она всегда будет здесь, рядом со мной, по крайней мере я хочу, чтобы было так; будет частью моей жизни, будет в моей постели (теперь это не моя постель, а наша), я буду терпеливо ждать ее возвращения, если ей случится уехать. Поворачиваясь, я коснулся рукой ее груди, обнаженной груди под легкой прозрачной тканью. Я не стал убирать руку, — теперь, чтобы высвободиться, повернуться пришлось бы ей.
— Послушай, — сказал я, — если человек долгое время скрывает что-то, то причина не обязательно в том, что ему стыдно об этом рассказать. Часто люди молчат не потому, что боятся за себя, а потому, что боятся за других, боятся потерять дружбу, или любовь, или семью, не хотят усложнять жизнь детей, отягощать их души новыми страхами — им и так хватает. А может быть, они просто не хотят, чтобы мир узнал о деянии, в котором они сами раскаиваются. Не рассказать — значит немного уменьшить зло, стереть его из памяти, сделать так, словно его и не было. Их молчание — это их маленькое благодеяние миру. К этому нужно относиться с уважением. Возможно, тебе тоже не все хочется знать обо мне, и я не хочу знать о тебе всего. Ты не захочешь, чтобы наш сын знал о нас все. Например то, как каждый из нас жил до того, как мы познакомились. Да мы и сами не все знаем о себе самих, — ни о том, какими мы были до нашей встречи, ни о том, какие мы теперь.
Луиса чуть отодвинулась, моя рука больше не касалась ее. Она взяла с ночного столика сигарету, щелкнула зажигалкой, сделала две быстрые затяжки и стряхнула пепел, которого еще не было. Она нервничала — это было на нее не похоже. В первый раз разговор зашел о сыне, раньше мы о таких вещах никогда не говорили, — время еще не пришло, да и сегодня я упомянул об этом, скорее, случайно: я просто привел пример, рассуждая совсем на другую тему. Не глядя на меня, она сказала:
— Если когда-нибудь ты решишь меня убить, как тот человек из гостиницы в Гаване, Гильермо, я предпочла бы узнать об этом. — Она произнесла это не глядя на меня, произнесла очень быстро.
— Так ты все слышала?
— Конечно слышала. Я же была рядом с тобой, как я могла не слышать?
— Я этого не знал. У тебя был жар, ты дремала. Поэтому я тебе ни о чем не рассказывал.
— Если ты думал, что я ничего не слышала, почему ты мне на следующий день ничего не рассказал? Мог бы и рассказать, ты ведь все мне рассказываешь. Или, может быть, не все?
Луиса сердилась. То ли на меня, за то, что я не рассказал ей о том, что она и сама знала, то ли на Мириам, то ли на Гильермо, или на всех мужчин в мире — у женщин очень развито чувство солидарности, и они часто сердятся на всех мужчин сразу. А возможно, она сердилась потому, что первое упоминание о ребенке прозвучало между делом, а не как предложение или желание. Она взяла пульт, пробежалась по всем каналам и вернулась на прежний. Джерри Льюис ел спагетти: он начал накручивать их на вилку, и все накручивал и накручивал, так что в конце концов накрутил их себе на руку до самого плеча. Он тупо смотрел на них и пытался откусить. Я смеялся как ребенок — этот фильм я помню с детства.
— А как тебе этот Гильермо? — спросил я. — Как ты думаешь, что он в конце концов сделает? — Сейчас мы могли поговорить о том, о чем в свое время помешала нам поговорить болезнь Луисы. Наверное, все действительно ждет своего часа, чтобы вернуться, но, когда возвращается, все происходит не так, как могло произойти когда-то и не произошло. Сейчас это было уже не важно. Луиса грубо и ясно дала мне это понять, когда сказала: «Если когда-нибудь ты решишь меня убить, я предпочла бы узнать об этом». Я все еще ничего ей не ответил. Когда двое рассказывают друг другу все и говорят без остановки, не ответить, когда не хочешь отвечать, довольно легко — слова накладываются друг на друга, мысли сменяют одна другую и исчезают; правда, они могут вернуться, если захотеть, чтобы они вернулись.
— Хуже всего то, — сказала Луиса, — что он ничего не сделает. Все останется по-прежнему: Мириам будет ждать, а жена — умирать, если она на самом деле больна и если она вообще существует, в чем эта Мириам не зря сомневается.
— Не знаю, больна она или нет, но что она существует — это точно, — сказал я. — Этот человек женат, — изрек я.
Луиса все еще на меня не смотрела, она дулась и разговаривала с Джерри Льюисом. Она моложе меня, — может быть, не смотрела этот фильм в детстве. Я хотел было включить ей звук но не включил — это означало бы конец разговора. Да и пульт был у нее в руке (в другой руке была уже наполовину выкуренная сигарета). Было жарко, хотя и не слишком, — кожа Луисы в вырезе ночной рубашки увлажнилась и блестела.
— Все равно. Даже если бы она и умерла, этот человек ничего бы не сделал, он не привез бы сюда эту женщину из Гаваны.
— Почему? Ты ее не видела, а я видел. Она красивая.
— Не сомневаюсь. Но у него с ней много проблем, и он это хорошо понимает. С ней всегда будут проблемы, что там, что здесь, будь она хоть любовницей, хоть женой. У этой женщины нет никаких интересов, она всегда будет зависеть от мужчины; таких много, их не научили думать и жить самостоятельно, они обязательно должны прилепиться к кому-то. — Луиса на миг остановилась, словно ей не понравилось слово «научили». — Возможно, их этому и не учат, они получают это по наследству, рождаются такими — неинтересными самим себе. Я знаю много таких. Полжизни ждут кого-то, и никто не появляется, а если появляется, то они им не дорожат, а потом еще полжизни плачутся и живут воспоминаниями о том, что они не ценили или что ценить-то не за что было. Такими были наши бабушки, наши матери тоже такие. От этой Мириам Гильермо в будущем ждать нечего, она может дать ему только то, что дает сейчас, да и это не продлится долго. Так что зачем что-то менять? Она с каждым днем будет все менее привлекательной, с ней каждый раз будет одно и то же. Эта женщина раскрыла все свои карты, да у нее с самого начала не было ни одной стоящей: в ней нет никакой загадки, она не может дать больше того, что дает сейчас. Мужчины женятся только тогда, когда надеются, что женщина может их чем-то удивить или что-то им дать. Впрочем, бывают исключения. — Она помолчала и добавила: — Мне очень жаль эту женщину.
