Мэтью Квик - Прости меня, Леонард Пикок
Я хочу сказать, представьте себе самого подлого человека, которого знаете.
Представьте, например, Гитлера.
А потом представьте, как он дрочит в одиночестве у себя в комнате.
И он уже не кажется вам таким страшным и злобным, ведь так?
Он кажется смешным, и беспомощным, и ранимым, и, возможно, похожим на того, кого вам искренне жаль.
Когда мы учились в младших классах средней школы, наш учитель на уроках здоровья сказал нам, что мастурбирует практически каждый.
Практически каждый является рабом сексуальных желаний.
И таким образом, возможно, тогда каждый заслуживает нашей жалости.
Возможно, если бы мы могли иногда просто представить наших врагов, занимающихся онанизмом, мир стал бы гораздо лучше.
Ну, я не знаю.
Кое-как я добираюсь до реки и решаю перевести дух под старым мостом, где валяются пивные банки, осколки бутылок из-под дешевого алкоголя, тысячу лет назад разбитых о толстую бетонную стенку, а также использованные презервативы и где можно увидеть все виды граффити, например такие перлы, как: «Здесь Рич поимел Неду 10.03.09», или «Герой с большим членом», или «Реальные ниггеры за жизнь», хотя в нашем городе вообще нет афроамериканцев.
Ребята из моей школы пьют пиво под этим мостом, который называют Город Тролля, хотя я ни разу не принимал участия в подобных вечеринках.
И пока я пытаюсь отдышаться, я думаю об Ашере и снова ржу во все горло.
То, что он со мной сделал, уже кажется мне не важным, поскольку я собираюсь вышибить себе мозги, а значит, неприятные воспоминания мгновенно улетучатся и растают, словно их и не было.
И нет проблем.
И я говорю себе, что он едва не обделался, когда я его сфотографировал, и пусть это будет его наказанием.
Я сравнял счет.
Я свободен.
Я могу наконец закрыть глаза и провалиться в небытие.
Я хотя бы пытаюсь в это верить.
По какой-то непонятной причине на память приходит цитата из Джеймса Болдуина, которую герр Силверман обсуждал с нами на занятиях по холокосту, когда мы говорили о евреях, которые выслеживали сбежавших нацистов: преступников, творивших во время Второй мировой ужасные вещи, а затем перебравшихся в Аргентину, Намибию и куда-то там еще.
Вот эта цитата:
«Люди платят за то, что сделали, но еще дороже – за то, что позволили себе стать такими. И платят они очень просто: ценой той жизни, которую ведут».
Большинство ребят из моего класса поставили под сомнение справедливость такого высказывания, возможно, потому что считали, будто правильный ответ, которого ждет от них герр Силверман и который даст максимальное число баллов на отборочном тесте, – это «выбрать правильное направление».
Я знаю, герр Силверман отнюдь не утверждал, что сбежавших нацистов следует простить и дать им возможность начать все сначала. Он пытался заставить нас задуматься над тем, что жизнь – тяжелая штука, что не стоит из чувства мести усугублять людские страдания, хотя я, типа, не думаю, что афоризм Болдуина годится для реального мира, где нет ни литературы, ни образования, ни философии, ни морали, потому что и Ашер, и Линда, и куча других заслуживающих порицания людей, похоже, живут себе припеваючи, пребывая в ладу с нашим миром, тогда как я прямо сейчас, на этом самом месте, под загаженным мостом, собираюсь пустить себе пулю в голову.
Возможно, именно так в пятидесятых годах чувствовали себя еврейские охотники за головами нацистских преступников, словно после освобождения из нацистских лагерей смерти они остались жить в Городе Тролля.
Или, может, это и есть справедливость.
Может, я позволил себе стать депрессивной, запутавшейся, не понятой другими личностью.
Может, я сам во всем виноват.
Может, мне следовало убить Ашера Била.
Я имею в виду, что был страшно зол на него.
Ашер определенно заслужил смерть[68].
Или, может, мне следовало попытаться спасти Ашера еще тогда, когда началась вся эта гнусная история, прежде чем он стал живым воплощением зла?
Но я ведь был просто ребенок.
Мы все были детьми и, возможно, ими и остались.
Вы ведь не можете ожидать от детей, чтобы они сами себя спасали, ведь так?
Я уже поднес пистолет к виску, а теперь сижу и чешу голову металлической буквой «О».
Это, типа, даже приятно – почти как массаж – вдавливать ствол «вальтера» в мягкие ткани черепа.
Словно мой «вальтер» – просто старая отмычка, которой я пытаюсь открыть старый висячий замок, и когда я наконец ее вставлю, то услышу щелчок и дверь откроется, я войду в нее и буду спасен.
– Леонард, заставь этот замок щелкнуть, – шепчу я себе. – Тебе осталось только нажать указательным пальцем – и все будет в порядке. Никаких мыслей. Никаких проблем. Ты наконец сможешь просто отдохнуть.
Я уже готов спустить курок, но внезапно у меня в голове возникает еще один несвоевременный вопрос.
Интересно, а Линда, вообще-то, хоть помнит, когда у меня день рождения?
Непонятно почему, но прямо сейчас это кажется мне страшно важным, и чем больше я думаю, тем отчетливее понимаю, что не могу умереть, не узнав ответа.
Я опускаю «вальтер» и проверяю телефон: нет ли голосовых сообщений.
Ничего.
Проверяю электронную почту.
Ничего.
Эсэмэсок тоже нет.
Я смеюсь – даже не смеюсь, а скорее вою, потому что сейчас это более уместно.
Что за день рождения!
Что за жизнь!
Я поднимаю «вальтер» и в очередной раз приставляю ствол к виску.
Я закрываю глаза.
Я нажимаю на спусковой крючок.
30
И
время
останавливается.
31
Спусковой крючок не поддается – может, заржавел или вообще, потому что, сколько бы я ни жал на него, пуля не вылетает и я не умираю.
Поэтому я перекладываю пушку в левую руку и пытаюсь выпрямить указательный палец и обнаруживаю, что не могу этого сделать – он, типа, замерз, как собачий хвост калачиком, и я ничего не могу с этим поделать.
– ТВОЮ МАТЬ!!! – ору я в темноту над рекой и с размаху вмазываю кулак в бетонную стену, чтобы заставить скрюченный палец работать, но, что бы я ни делал, результат нулевой. Похоже, не судьба мне вышибить себе мозги.
А что, если эта моя неспособность не что иное, как подсознательная попытка избежать самоубийства, а затем я вспоминаю, что обещал, по крайней мере, позвонить герру Силверману, если соберусь свести счеты с жизнью, поэтому я прикидываю, что, может, стоит выполнить свое обещание до того, как мое подсознание позволит мне задействовать скрюченный палец и закончить дело.
Все-таки обещание есть обещание.
Я нахожу записку, что дал мне герр Силверман; она лежит в заднем кармане брюк.
Я пытаюсь разобрать написанные зелеными чернилами цифры, пользуясь мобильником, как фонариком.
Я набираю номер.
Длинные гудки.
Я гадаю, ответит ли он на звонок, и, типа, рассчитываю, что у герра Силвермана включена голосовая почта, и тогда я просто могу оставить голосовое сообщение, чтобы сдержать данное обещание, и завершить наконец запущенный процесс.
На четвертом гудке я расслабляюсь и уже надеюсь, что удастся отделаться голосовым сообщением, но неожиданно слышу щелчок, а затем:
– Алло?
Мне вдруг кажется, будто мой рот отделяется от лица, так что при всем желании я не могу говорить.
– Алло? – повторяет герр Силверман.
Голос определенно его.
Я пытаюсь выкинуть телефон в реку, но он словно прирос к уху.
– Алло? – уже с некоторым нажимом произносит герр Силверман.
Я жду, что он повесит трубку, решив, будто ошиблись номером или звонят и просто дышат.
– Леонард, это ты? – гораздо мягче произносит герр Силверман, и как-то не похоже, что мой звонок его рассердил. Он вроде как даже немного польщен. Типа, он вполне мог бы сказать тем же тоном: – Неужели я действительно завоевал звание Учитель года? – (Я все еще не могу говорить.) – Ты в порядке? – спрашивает он и, не дождавшись моего ответа, продолжает: – Леонард, не отключайся. Оставайся на связи. Как и обещал, я хочу сказать тебе, почему не закатываю рукава рубашки. Раз уж ты звонишь мне по данному номеру, то, насколько я понимаю, ты хочешь знать ответ. И я с удовольствием тебе расскажу. Однако проблема в том, что мне нужно тебе это показать. Итак, ты сейчас где? Только назови место, и я сразу за тобой приеду. Но я хочу, чтобы ты оставался на связи, пока я буду ловить такси. Мы можем просто поболтать, о чем хочешь, а когда я приеду туда, где ты сейчас находишься, я засучу рукава и открою тебе свою тайну. Я реально считаю, что ты найдешь мою историю достойной внимания, если, конечно, продержишься до моего приезда. Ты можешь это сделать? Ты можешь это сделать ради меня?
