Мэтью Квик - Прости меня, Леонард Пикок
– С чего вы взяли? Откуда такая уверенность?
– Потому что в твоем возрасте я тоже писал себе письма из будущего и они мне тогда здорово помогли.
– А вам потом удалось встретить тех воображаемых людей?
– Удалось.
Его слова вроде как застают меня врасплох, и внезапно я чувствую, что мне реально любопытно узнать о жизни герра Силвермана.
Кто эти люди, которым он писал?
– А как вам удалось их найти?
– Письма позволили мне понять, кто я есть и чего хочу. И как только я это понял, то послал четкий сигнал окружающим, чтобы дать им возможность адекватно на меня реагировать.
Я обдумываю его слова и говорю:
– В будущем я живу на маяке с женой, дочкой и тестем. Каждую ночь мы направляем вдаль мощный луч света, пусть даже никто его и не видит.
– Как прекрасно! – радуется герр Силверман. – Теперь понимаешь?
Ничего я не понимаю, а поэтому отвечаю:
– От писем у меня только еще больше едет крыша.
– Почему?
– Я начинаю понимать, что прямо сейчас хочу жить в том выдуманном мире: мысли об обновленном мире из моих писем еще больше усиливают мое желание покинуть этот мир. Вот потому-то я, наверное, и стою здесь с пушкой в руках.
Герр Силверманн едва заметно моргает, и я это вижу. Затем он говорит:
– А у тебя никогда не возникало такого чувства, будто ты посылаешь луч света, просто его никто не видит?
Я смотрю на отражающиеся в воде огни небоскребов и думаю о том, что они всегда здесь – каждую ночь, – независимо от того, смотрят ли на них люди или нет.
И чаще всего люди не смотрят.
И неважно, что я делаю.
Действительно неважно.
Герр Силверман подходит поближе, но я больше не пячусь. Он снимает куртку, зажимает ее между коленей и начинает засучивать правый рукав, отчего у меня снова начинает жутко биться сердце, потому что уже давно я хотел узнать, что он, черт возьми, скрывает под длинным рукавом.
Он закатывает рукав до локтя, а затем, пользуясь мобильником, как фонариком, показывает мне запястье:
– Вот, посмотри.
Я не вижу ни шрамов, ни следов от уколов, ни зарослей волос, ни следов от ожога или типа того.
Просто вытатуированный розовый треугольник – такими нацисты в концлагерях обычно отмечали гомосексуалистов; я точно знаю, потому что герр Силверман рассказывал нам о концлагерях на своих уроках.
– Кто это с вами сделал? – спрашиваю я, подозревая, что ему когда-то пришлось столкнуться со своим Ашером Билом.
– Я сам это сделал. Не сам, конечно. Пригласил опытного специалиста по тату.
– О… – произношу я.
Не сразу, но до меня наконец доходит, чтó он хочет сказать.
– Мне плевать, что вы гей. Меня это не волнует, – говорю я, так как понимаю, что должен что-то сказать.
Раньше я как-то не задумывался, что герр Силверман может быть геем, и, наверное, зря, если все хорошенько проанализировать. Он никогда не носил обручального кольца, никогда не упоминал о наличии жены, а ведь он вполне привлекательный, хорошо одетый мужчина в расцвете сил и с постоянной работой и мог бы стать кому-то отличным мужем.
– Спасибо, – улыбается он.
– А зачем вы сделали такую татуировку на запястье?
– Когда я учился в средней школе, то пытался быть таким, каким, по-моему, меня хотел видеть окружающий мир. Вечно старающимся угодить всем и каждому, скрывающим свою истинную сущность. Мне понадобилось девятнадцать лет, чтобы понять, кто я есть, и еще месяцев двенадцать, чтобы это принять. И я не мог позволить себе забыть. И вытатуировал на запястье розовый треугольник. Чтобы ответ был всегда со мной.
– А почему именно этот символ?
– Полагаю, ты понимаешь почему, Леонард. Возможно, по той же самой причине, по которой ты сейчас держишь в руке нацистский пистолет. Я пытался что-то доказать самому себе. Я пытался контролировать ситуацию.
– Тогда почему вы скрываете от учеников свое тату?
– Потому что это может помешать мне донести важное послание до тех, кто в нем нуждается.
– А что за послание такое?
– Основное послание моих уроков – и особенно уроков холокоста.
– И в чем оно состоит?
– А ты сам-то как думаешь?
– Что это нормально – быть другим? Мы должны быть толерантными.
– Ну, отчасти примерно так.
– Тогда почему бы не позволить себе быть другим и продвигать идею толерантности, показывая всем свой розовый треугольник?
– Потому что так некоторым твоим одноклассникам, возможно, будет сложнее всерьез воспринимать меня и мое послание. Поговорка «Меньше знаешь, крепче спишь» целиком и полностью относится к учителям-геям, особенно к тем из нас, которые ведут весьма неоднозначные уроки холокоста, – говорит герр Силверман и начинает засучивать второй рукав чуть ли не до подмышки. – Вот – воспользуйся моим телефоном, чтобы прочесть.
Я перекладываю «вальтер» в левую руку и беру у герра Силвермана мобильник. Направляю свет на внутреннюю поверхность его руки:
Сперва они тебя игнорируют, затем они над тобой смеются, затем они с тобой сражаются, затем ты побеждаешь.Слова вытравлены темно-синей краской – прописные буквы, расположенные в два ряда. Никакого тебе курсива или готического шрифта, украшающего грудь рэперов или кинозвезд. У меня такое чувство, будто надпись несет более серьезную смысловую нагрузку, чем розовый треугольник: это послание лично ему и никому другому, в чем, вероятно, и кроется причина того, что он никогда не закатывает рукавов.
– Это высказывание обычно приписывают Ганди, – начинает герр Силверман. – Но когда я на него натолкнулся, мне было безразлично, кому оно принадлежит. Я знал только то, что оно помогло мне стать сильнее. Вселило надежду. Позволило идти вперед.
– Но зачем вы вытатуировали его у себя на руке?
– Чтобы не дать себе забыть, что в конце концов побеждаю.
– Откуда вы знаете, что побеждаете?
– Потому что продолжаю бороться.
Я думаю о том, что он имеет в виду, о послании, которое он каждый день посылает нам в классе, и зачем он мне это рассказывает, и говорю:
– Нет, я не такой, как вы.
– А почему тебе надо быть таким, как я? Ты должен быть таким, как ты сам.
Тогда я подношу «вальтер» к голове и произношу:
– Вот он я. Здесь и сейчас.
– Нет, это вовсе не ты.
– Откуда вам знать?
– Потому что я читал твои сочинения. И заглядывал тебе в глаза на уроках. И я точно знаю: ты понимаешь – ты другой. И я знаю, как иногда трудно быть другим. Однако я также знаю, какое, возможно, мощное оружие – быть другим. И как мир нуждается в подобном оружии. Ганди был другим. Все великие люди такие. А неординарные люди вроде нас с тобой должны искать себе подобных, людей, которые тебя понимают, чтобы не чувствовать себя одиноким и в конце концов не очутиться там, где сегодня оказался ты.
– Я не гей, – говорю я.
– Для того чтобы быть другим, отнюдь не обязательно быть геем. И я никогда не считал тебя геем.
– Я действительно не гей.
– Хорошо.
– Я не гей.
– Замечательно.
– Я не гей.
– Почему ты твердишь это как заведенный?
– Ашер Бил – гей.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Он не такой гей, как вы. Он страшный человек.
– Леонард, ты что-то пытаешься мне сказать, да?
– Сегодня я был возле дома Ашера Била. Я собрался его убить. Реально собрался. Я уже очень давно хочу его убить[70].
Выражение лица у герра Силвермана становится жутко испуганным.
– Но ты ведь не убил его, так?
– Я подошел к окну его спальни с пушкой в руке. Поднял свой «вальтер», прицелился ему в голову, но не смог выстрелить. Просто не смог.
– Это очень хорошо.
– Но я должен был его убить.
– Что он тебе сделал?
Мне не хочется рассказывать обо всем герру Силверману, и поэтому мы стоим и долго-долго молчим.
Однако он проявляет терпение – он просто ждет и, похоже, собирается ждать еще миллион лет, если мне потребуется именно столько времени, чтобы собраться с духом и наконец ответить на его вопрос. Сам не знаю почему, но это его терпеливое ожидание дает мне ощущение безопасности. Возможно, я могу ему доверять, возможно, он и вправду считает, будто я заслуживаю того, чтобы меня выслушали и спасли. В конце концов мой рот восстает против моего разума – и слова выскакивают одно за другим и уже льются неудержимым потоком, точно я пытаюсь очиститься.
Я рассказываю ему все.
В мельчайших.
