Валерий Былинский - Адаптация
Она промолчала.
– За то, что никогда не знаешь, есть в нем любовь или нет.
– Может, мы поищем любовь в нашем сексе… Может, найдем? – сказала она.
– Надоело искать. Лучше наоборот. Может, сначала лучше найти любовь и попробовать потом найти в ней секс?
– Так давно уже не бывает.
– А сразу? Одновременно – любовь и секс?
– Ты фантазер, – она взъерошила рукой мне волосы. – Если чего-то нет, то и нет. А если что-то есть, то оно есть сейчас…
– И надо этим пользоваться, – закончил я.
– В общем, так. Знаешь, мне тоже это не нравится. Мы ведь одного поколения романтиков, и я понимаю тебя.
– Романтиков? Да ну! – засмеялся я. – Романтиками были Леннон и Моррисон, те, кто делал вашу сексуальную революцию. А вы, европейцы моего поколения, – яппи.
– Леннон и Моррисон были язычниками, – сказала Аннет. – Вся культура тех лет – язычество. Но мы, кто родился в шестидесятые годы, – романтики. Люди не действия, а только воображения. Мы не состоялись в жизни, как и вы, русские, – сказала она с легкой улыбкой, глядя мне в глаза и тщательно выговаривая слова. Она походила на учительницу, терпеливо объясняющую урок.
Она продолжила:
– Мы, кто родился в шестидесятые годы, пристально смотрели на вашу страну и на вашу систему социализма. Мы не хотели становиться трудоголиками. Капитализм – это труд, который превращает человека в обезьяну. Мы оттягивали до последнего нашу капиталистическую взрослую жизнь. Когда ваша система рухнула, наша романтика тоже… провалилась в… тарта-ра-ры… Мир опять стал везде одинаковым. И мы пошли работать, чтобы просто жить, без идеи.
– А Бог? – спросил я.
– Бог на Западе рекламный продукт. Реклама Бога – на это у нас правительство тратит большие деньги.
Аннет достала из своего рюкзачка пачку «Житан», вытащила сигарету и закурила.
– Я не говорю, что ваш социализм был чудесным. Но это была попытка хоть что-то человечное сделать в человеке. Я смотрела много ваших фильмов. Фильмы о жизни среднего класса в СССР.
– Да, были такие, – кивнул я.
– Если ваши люди действительно жили так, как показано в этих фильмах, значит, вам удалось создать очень бескорыстных людей. Я думаю, тогда на Западе тоже была идея доброты, справедливости. И романтики. Сейчас нет.
– Потому что рухнул Советский Союз?
– Может, и не от этого. Но что-то исчезло. Точно исчезло. Сейчас живут ради семьи и денег. Но кажется, этого мало для смысла.
– Как в «Крестном отце», – сказал я.
– Что?
– Фильм такой был, «Крестный отец». Там бандиты тоже жили только ради семьи и денег.
– Эл Пачино? – сказала она. – Да… Но должно быть что-то еще. А этого нет. И не будет. По крайней мере, в нашей с тобой жизни.
Я помолчал. Такие разговоры-мысли выпивают много сил, но подчас радуют тем, что выход, кажется, вот-вот найдется. Но обычно он не находится.
– Знаешь, Саша, – Аннет прищурила глаза и приподняла подбородок, – я хочу сделать на твой сегодняшний день рождения подарок.
Она ткнула указательным пальцем себя в грудь.
В постели с Жанной д’Арк
Ее крик начал клокотать где-то внизу, будто сорвало бурным водным потоком невидимый клапан – и поток начал подниматься выше, затапливая все вокруг, трубя и ревя, как несущийся снизу вверх водопад. В этом звуке сначала тихо, а потом все громче закричали животные: носорог, тигр, слон, монстр, минотавр, – и лишь немного человек. Потом звук дернулся и выстрелил холодным фейерверком перед моим лицом, и тут же перешел в низкие хлюпающие стоны умирающего человека; наконец, несколько раз дернувшись в конвульсиях, Аннет затихла.
Она тихо лежала подо мной – приподнявшись на руках, я смотрел на ее запрокинутое лицо. Облитая потом и освещенная лунным светом, Аннет медленно с закрытыми глазами поворачивала голову то влево, то вправо, выдыхая сквозь приоткрытые губы уныло далекое, словно кит под водой: «У… у…у-у-у…» Изнеможенный, так и не добравшись до собственного финала – потому что все это время я бился над Аннет, сдерживая себя и пытаясь довести ее до оргазма – я нависал над ней и думал, что хотя бы вот так, по-животному – я все-таки жив.
Так повторялось несколько дней – по нарастающей, будто наши отношения подпитывались одним и тем же водопадом из глубины земли, бегущим снизу вверх, и должны были куда-нибудь выплеснуться; казалось, нас ждет впереди какой-то один ужасающий и главный оргазм. И всегда в эти дни – каждые три или четыре часа, ночью и днем – я вдавливал ее тело в прутья светло-коричневой кровати, вбивал в нее себя, будто лупил молотом из последних сил по стальному колу, изнемогал от усталости, одышки и боли в пояснице, а она хрипела, визжала, орала и, с невероятной для женщины силой обхватив мою спину руками, умудрялась еще и натягивать меня на себя.
Иногда она просила, чтобы я силой удерживал ей руки над головой. Она говорила: «Сделай это насильно, вот так, так, мне очень нравится, я сильнее закончу, Саша…» – и произносила мое имя все так же с ударением на последний слог. Я стискивал ее руки своей одной, но она вырывалась, тогда я вжимал ее запястья в матрас кровати обеими руками – но она все равно, яростно дергаясь, чаще всего выдергивала свои руки из-под моих. Часто мы боролись, сплетаясь на полу, на ковре. Мне казалось, что я встретил самую неудовлетворенную в мире женщину, богиню несостоявшихся оргазмов, носящую в себе кипящее море страстей – и я смог успокоить, утешить ее. Это не было подвигом, заслугой моей личности. Но это и не было следствием любви. Классическое первобытное чувство. Я помнил, что переживал подобные эмоции и раньше. А сейчас мне Аннет говорила: «Раньше мужчины приводили меня к финишу только пальцами руки. Ты первый, кто смог оживить меня настоящим оргазмом… Знаешь, я готова ради такого, как ты, пойти на эшафот, как Жанна д’Арк!» – и тут же смеялась, заразительно и счастливо хохотала.
Я понимал, что она не врет. И в то же время мне было жутко, невероятно мало пика этой физиологической высоты, этого восхождения на Джомолунгму сексуальной любви. Без секса мы рождаемся и без секса умрем. Значит, есть что-то более счастливое, главное в жизни. Если бы я прожил жизнь девственным ребенком в своем наполненном тысячами открытий Америк мире и умер лет в двенадцать, – я что, был бы менее счастлив? Я понимал, что опять, как всегда, лишь только временно жив. Но тем не менее, во время моих египетских дней и ночей с Аннет, я выплескивал, выпускал, выгонял из себя тоску, прорывался сквозь твердую скорлупу одиночества. «Пусть хоть так, хоть так», – думал я.
Я одновременно обожал и боялся Аннет. Во время наших соитий она сильно менялась – так в американских фильмах меняется жена героя, которую кусает вампир. Она всаживала меня в себя, словно я был кол, а сама становилась агонизирующей вампиршей. Казалось, Аннет совсем не помнит, кто я такой и кто она, и пребывала в каком-то помраченном среднем мире, между жизнью и смертью. И скорее всего, этот ее мир был ближе к смерти, чем мой. Часто, мучаясь неразрешенным бременем наслаждения, Аннет вдруг резко сжимала свои ноги подо мной, крепко охватывала меня руками и начинала, сжав зубы и закатив глаза, возить, елозить меня по себе. А я, схватившись руками за брусья кровати, отталкиваясь и подтягиваясь, помогал ей на этом пути. Если я останавливался, она начинала торопливо, без конца глотая концы слов, умолять: «Do stop, please! Do stop… Don…!» переходила на немецкий и еще на какой-то, совсем непонятный мне язык. И когда ее оргазм наконец рождался, он долго аукал, болтал, гудел, пел, не взрослея, потом затихал, старея, пульсировал, дрожал, стекал по мне хриплой влагой – пока не истончался и не заканчивался совсем.
Минут через пять Аннет возвращалась к реальности. Она вспоминала, кто я такой и кто она, поднимала смутно белевшую в темноте голову с рассыпанными по подушке волосами и спрашивала: «Are you finished?» Я насмешливо крутил головой и отвечал: «No…» Разве можно втиснуть мою ничтожно маленькую эякуляцию в ее огромный, эпический оргазм? И пусть она не переживает – мужчинам всегда лестно так бурно удовлетворить женщину, в этих случаях им даже нравится отводить себе роль второго плана. Тогда она говорила уже деловито, по-русски: «Ну, сейчас я тогда сотворю твою сверхновую планету, мой друг», – и обнимала горячими влажными пальцами мой превратившийся в съежившееся земноводное пенис, гладила его, сжимала, теребила, откидывала простыню, чтобы прохладный воздух мог нас освежить. Она массировала мой орган до тех пор, пока он не начинал выпрямляться. Тогда Аннет вставала на четвереньки рядом – моя правая рука оказывалась между ее ног – наклонялась, выгибала спину, ласкала пальцами обеих рук мои гениталии и начинала делать минет. Она делала его с пунктуальной немецкой четкостью, без особой примеси чувств. Правой рукой я в это время гладил и мял обе ее ягодицы – и от этого мое извержение иногда наступало быстрей. Во время пика соития меня подбрасывало, будто током, я складывался почти пополам и утыкался лицом в ее холодные ягодицы и иногда начинал в какой-то сверкающей темноте прикусывать ее кожу зубами. Я отчетливо помню, что мой рот открывался сам по себе, и меня самого, моей личности, в эти мгновения не существовало.
