Алексей Слаповский - Большая книга перемен
Очередь на прослушивание оказалась небольшой: две подружки-симпатюшки, обе блондинки, худой прыщавый юноша, нервничавший, и мужчина лет под шестьдесят, одетый опрятно, но бедно, похожий, подумалось Яне, на токаря-пенсионера. Или слесаря. Очень уж пролетарское лицо, бесхитростное. Неужели тоже в актеры хочет?
Из высокой двери вышла лысая худая девушка в широких штанах и полосатой футболке, обтягивающей подростковый ребристый торс без признаков груди.
– Кто первый?
Подруги переглянулись, наскоро поспорили шепотом, наконец одна решилась, встала.
Вошла. И вышла через пять минут.
Пожала плечами:
– Что? – спросила подруга.
– Ничего. Не гожусь.
– Почему?
– Не объяснил.
– Тогда я тоже не пойду! – сказала подруга.
– Ты чего? Попробуй!
– Не хочу! Я и раньше не хотела. Это ты…
– Я?! Да если б ты меня сюда не поволокла!..
Препираясь, они ушли.
Юноша был дольше, минут десять. Вышел, мотнул отрицательно головой и быстрыми шагами удалился.
Человек с лицом токаря-слесаря пошел к двери. Оглянулся на Яну. Вдруг перекрестился и открыл дверь решительной рукой.
Яна не выдержала, подскочила, приникла ухом.
Услышала громкое и распевное:
Я три дня и три ночи искал ваш умет,
Тучи с севера сыпались каменной грудой.
Слава ему! Пусть он даже не Петр!
Чернь его любит за буйство и удаль.
После этого тишина. Потом тихие голоса. Потом опять громкий, на грани крика, голос токаря-слесаря:
Послушайте! Ведь, если звезды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно?
И опять тишина. Сразу же после этой строчки.
И опять негромкие, вернее, плохо слышимые голоса.
Голос слесаря-токаря. На этот раз он смирил свою мощь, не разобрать, что читает.
И опять тихо.
Дверь открылась, Яна едва успела отскочить.
Токарь-слесарь вышел, утирая пот со лба и, не глянув на Яну, пошел к выходу. Лицо у него было чистосердечно расстроенное.
Выглянула лысая девушка.
– Кто еще?
– Я.
– Заходите.
Яна вошла.
Ей стало странно и страшно, будто Золушке, попавшей во дворец. Сходство в том, что во дворце главное не блеск и богатство, а таинственность. Простой человек никогда не знает, что там происходит. Вот и в этом зале была – таинственность. Полумрак. Сцена с пятном света на полу, у края. Какой-то особый запах – дерева, материи. Шаги звучат гулко. Яна шла по проходу, озираясь.
– Идите на сцену, – послышался голос.
Яна поднялась по трем ступенькам, повернулась.
Прожектор светил в лицо, она отступила. Но луч тут же последовал за нею.
Яна щурилась. Она ничего перед собой не видела.
– Сейчас привыкнете, – раздался голос Егора.
Через некоторое время глаза действительно немного привыкли, но Яна по-прежнему ничего не различала, кроме смутных очертаний амфитеатром поднимающихся ступеней. В этом театре не было кресел, только ступени, Яна вспомнила, как однажды, когда была тут на спектакле, сидящий впереди массивный мужчина подался назад до упора, и ей пришлось пристраивать ноги вбок, чтобы он их не отдавил.
– Я вас не вижу, – сказала Яна.
– А вам зачем?
– Нет, но мне надо же видеть, с кем я разговариваю.
– Вы будете не разговаривать, а читать, – поправил голос девушки.
– А кому читать? В пустоту?
– В пустоту не хотите? – голос Егора.
– Вообще-то интересней видеть, кому читаешь.
– Может быть. Ладно. Дайте, пожалуйста, свет в зал! – обратился Егор к кому-то.
Дали свет – неяркий, но достаточный. Яна увидела Егора и сидящую рядом лысую девушку с блокнотом в руках.
– Как вас зовут? – спросил Егор.
– Яна, – с удовольствием ответила Яна. Она любила свое имя.
– Образование? Это не имеет значения, я просто спрашиваю.
– Среднее, собираюсь поступать на филфак.
Яне показалось, что лысая девушка усмехнулась.
– А почему вы так одеты? Это опять же безоценочно, – уточнил Егор. – Это просто вопрос.
Казалось бы, ответить легко: сказать, что всегда так одета. Но Яна отвечала не только Егору, а еще и этой девушке. И она вдруг сказала с улыбкой:
– Чтобы вам понравиться.
– Да? Вы решили, что мне это нравится? Почему?
– Ну, ваш театр называют же экстремальным. А я, типа, тоже экстремалка. Да нет, на самом деле я всегда так хожу, – все-таки призналась Яна.
– Вот! – сказал Егор лысой девушке. – Вот что важно. Я не понимаю, играет она или нет. Хочет понравиться – значит, играет, да? Но слишком естественно это делает. Мы бросаемся в крайности – или играть вовсю или совсем не играть. А в жизни любой человек немного наигрывает. Почти всегда.
– Конечно, – сказала Яна. – Я когда у родителей деньги прошу, это такой спектакль. На меня билеты надо продавать.
– Вы рассчитываете что-то заработать у меня в театре?
– Не откажусь.
– Вам нужны деньги? Зачем?
– А вам не нужны?
– Я не плачу актерам много.
– Я на самом деле не ради денег пришла.
– Хорошо. Что будете читать?
Яна подготовила несколько текстов. Стихотворение Ахматовой «Сероглазый король» – в первую очередь. Она знает его назубок. Читала своим раз сто. Они, хоть и любители альтернативной культуры, Ахматову уважали, а некоторые девушки при последних словах: «Нет на земле твоего короля…» – даже плакали, настолько проникновенно у Яны получалось. Хотя, если покурить как следует, и от учебника математики заплачешь.
Яна приступила к чтению.
Лысая девушка тут же начала снисходительно улыбаться.
Яна замолчала.
– В чем дело? – спросил Егор.
– Пусть она уйдет.
– Почему?
– Она меня сажает.
– Куда сажает?
– Ну… Так смотрит, будто я дура набитая. И я дурею. Это с детства. Когда на меня смотрят, как на дуру, я дурой и становлюсь.
– Если вы хотите играть перед публикой, должны привыкать.
– Будет публика – привыкну.
– Мне выйти? – спросила девушка. – Или смотреть на нее, как на умную?
– Не надо. Мы вас берем пока на месяц, – сказал Егор Яне. – Посмотрим в деле.
– Ты уверен? – удивилась лысая гадюка, которую Яна ненавидела всем сердцем. – Она даже не прочитала ничего.
– Зато она очень естественная. У меня на это чутье. Все, Яна, спасибо! Приходите завтра в одиннадцать. Хорошо?
Он еще спрашивает! – подумала Яна. Это так хорошо, как не бывает!
Она помчалась домой, чтобы спросить денег на парикмахерскую: срочно захотелось в себе что-то изменить. Стать более женственной. Не блондинкой, конечно, но все-таки. Чтобы отличаться от этой лысой, у которой пацанский вид, и, надо думать, Егору это приелось.
Отец, вместо того чтобы обрадоваться, что дочь наконец хочет привести себя в порядок, начал спрашивать, сколько стоит. Яна ответила.
– Дороговато.
– Такой салон. В другом будет дешевле, но хуже. Я не поняла, у нас уже денег нет?
– Яна, если я получил большие деньги, это не значит… И вообще, они не совсем мои…
– Это как?
Отец, видно было, и хотел объяснить, и опасался отвлечься от каких-то своих мыслей. Поэтому сказал:
– Ладно, ладно, потом.
И дал денег – вернее, сказал матери, чтобы дала, поскольку у нее хранились.
Немчинову действительно было не до разборок с дочерью. В компьютере его ждал текст, который он писал с утра и который манил его теперь, как пьяницу стакан вина, как бабника обнаженная и оставленная по какой-то причине красавица, как наркомана доза, даже и так мог бы сравнить Немчинов, хотя смутно представлял, что такое тяга наркомана. Но, поднатужившись, мог вообразить – зря, что ли, дан ему дар художественного воображения?
Текст был такой:
«Виталия его бабка Феклиста (имя и саму бабку Немчинов придумал) звала “немтырь” и “старичок” за раннюю молчаливость и серьезность.
Таким он и вырос: неразговорчивым, одиноким.
Он видел окружающее ранним умом и понимал, что у людей нет свободы, пока они колотятся и колготятся.
А вот если уйти в себя, то свободы больше. Делай, что велят, думай, что хочешь.
Попав в город, он неосознанно искал то, что связано не с движением, а с постоянным местом.
И нашел: взяли учеником слесаря, поставили за железный стол. А потом стал слесарем, мастером.
И будто врос за этот стол. Все знал наизусть, в каком ящике какой инструмент.
Очень любил, когда дадут чертеж, заготовки и скажут: тысячу штук выдай. Несколько недель трудился, выдавал. Другим бы надоело одно и то же, а ему это как раз нравилось.
Когда приносили другой чертеж, давали другое задание, меняли деталь, был недоволен, словно что-то ломалось в размеренной жизни.
У них было две комнаты на четверых в коммунальной квартире: мать, отец, сестра, Виталий. Вернувшись с работы, Виталий ел, что давали, поднимался на чердак, где у него был на ящиках матрас, ложился и слушал самодельное радио.
Когда пришла война, сначала взяли отца, несмотря на возраст, на тыловые работы. В сорок третьем прислали похоронку, что пропал без вести.
