Алексей Слаповский - Большая книга перемен
– Это ты так считаешь!
Шура был согласен с Павлом Витальевичем. Он слушал и слышал, что Сторожев именно чувствовал себя правым и был доволен своей правотой.
– Хорошо, – сказал Сторожев. – Допустим, я врач, то есть не допустим, а так и есть, я врач, я никого не зарезал, не ограбил, и собой доволен. И это плохо – что доволен. А ты крупный бизнесмен, и уже в силу своего бизнеса не знаю уж, кого ты зарезал, но ограбил – это точно.
– Понимал бы ты.
– И понимать нечего. Нет русского бизнеса без грабежа.
– Ты к чему клонишь, скажи сразу?
– К тому, что ты режешь и грабишь, но собой недоволен, а я лечу людей…
– Задаром, ага.
– Не задаром, но лечу. И собой доволен. Но я все равно, б… дерьмо, потому что не верю, а ты ангел, потому что веришь. И стремишься очиститься!
– Я не ангел. Нет, сходи к моему батюшке, он тебе все объяснит.
– Да что ты мне своим батюшкой! Если даже право на жизнь покупается, а не верой дается, он мне это объяснит?
– Не понял? Жизнь еще никто купить не может.
– Как сказать! Вон Будырин – восьмой год держится на заграничных дорогих лекарствах, консультант к нему из Германии раз в два месяца прилетает, а один мой пациент, прекрасный человек, с той же самой болезнью, но бедный, денег нет – и сгорел за два года! Восемь лет и два года – есть разница? У Будырина купленная жизнь или нет? А вот тут, – Сторожев ткнул пальцем в темноту, непонятно куда, – лежит женщина, умирает, и, кроме новокаина, ей ничего дороже вколоть не могут! Ну, и еще что-то, без чего совсем нельзя. И манная каша по праздникам! Хотя она, быть может, верует побольше и поглубже всех нас, вместе взятых! Почему это? Как это? Твой батюшка мне это объяснит?
– На земле справедливости нет, – хмуро ответил Павел Витальевич. – Это я тебе и без батюшки скажу.
– Поразил! В самое сердце! Значит, и Бога на земле нет?
– Ты так говоришь, будто Бог это начальник. Как начальника, да, на земле его нет. А смысл Божий есть. Божий план есть. Я тоже у батюшки спрашивал: как это, хорошие люди умирают, дети умирают? Непонятно. Он сказал: есть план, часть его тут, на земле, маленькая часть, а основная там.
– В царстве небесном?
– Ну да. И от того, как ты, тут, относишься к тому, что там, зависит, спасешься ты или нет. Ты вот не хочешь спастись, твое дело.
– А ты-то как хочешь спастись? Церквей понастроить? Свечек наставить? Молитвами бога ублажить? Или все-таки другим отношением к миру, к людям?
– Да не ори ты! – с досадой сказал Павел Витальевич. – Вот орет… Хочешь серьезно поговорить, я тебе двадцать раз посоветую – иди к батюшке. Я все равно не объясню. Чувствую, а объяснить не сумею. И как тебе объяснить, если ты не просто в Бога не веришь, ты не хочешь верить!
– Я хочу! – возразил Сторожев. – Но вы мне не даете!
– Кто мы? Верующие? Додумался, поздравляю! Лучше скажи, о ком ты говорил, кто там у тебя? – Костяков кивнул в сторону Водокачки, мимо которой они сейчас проезжали.
– Там? Женщина. Очень больная. Я ее любил когда-то. Она умирает.
– Нужна помощь?
– Да ладно, я же не к этому говорил.
– Почему не к этому? Можем прямо сейчас взять и заехать.
– На ночь глядя? Как я объясню?
– Как-нибудь объяснишь. Шура, сворачивай.
Подъехали к домику на окраине Водокачки. Костяков и Сторожев пошли в дом. Шура сидел в машине и смотрел вокруг. Открыл дверцу, чтобы подышать вечерней прохладой.
Думал: Бог Богом, а порядок надо наводить. Что за люди тут живут, рук у них нет? Вон лежит ржавое корыто вверх дном, зачем оно здесь, почему не убрать? А вон целое звено штакетника повалилось, почему не поднять, не прибить доски? Краска на доме облупилась, почему не покрасить заново? Не такие уж большие деньги, только руки приложить. А вы всё – Бог, Бог. Бог и без вас обойдется, а дом нет, о нем надо заботиться.
Резко открылась дверь, на крыльцо шумно, с топотом, вышли люди. Сторожев, Павел Витальевич и какой-то мужчина. Мужчина кричал:
– На экскурсию, что ли, приехали? Миллионер в трущобах? Я тебя, Валера, не просил сюда кого попало возить!
– Слушайте, не надо, – урезонивал Павел Витальевич. – Мы по-доброму.
– Ни по какому не надо! Все, до свидания!
И мужчина закрыл дверь.
Когда отъехали уже на порядочное расстояние, Костяков спросил:
– И как это понимать?
– Сам не знаю, – ответил Сторожев.
– Да… Девушку жалко – какая красавица. Прямо гордость берет за наш народ – сохранился еще генотип. Причем славянский, заметь.
– Да, – сказал Сторожев.
– Ну что, отвезем тебя домой? – предложил Павел Витальевич.
– Ты же хотел, чтобы я у тебя ночевал. Во избежание.
– Я сегодня в безопасности. Пропала охота.
– Точно?
– Железно.
– Ну смотри.
Отвезли Сторожева обратно в город, вернулись. Поставив в гараж машину, Шура зашел в дом. Заглянул в гостиную, увидел, что Костяков сидит за столом перед бутылкой. Обманул он все-таки Валерия.
– Что-нибудь еще надо? – спросил Шура.
– Посиди со мной.
– Ладно.
Предстояла тяжелая ночь.
16. ЮЙ. Вольность
____ ____
____ ____
__________
____ ____
____ ____
____ ____
Ваше солнце вот-вот взойдет.
Павел Витальевич, естественно, видел в сыне продолжателя своих дел. Егор учился в экономической академии, но больше интересовался студенческой самодеятельностью: вместе с единомышленниками вычистил и осушил подвал одного из учебных корпусов, соорудил там сцену, поставил полсотни стульев – и играли для продвинутой сарынской молодежи не что-нибудь, а Ионеско, Хармса, Беккета, отрывки из Жана Жене, Стоппарда, Камю. Ректор и хозчасть беспокоились насчет пожарной безопасности, но, помня, чей Егор сын, не осмеливались препятствовать. После окончания академии Егор по настоянию отца (да и сам чувствовал себя обязанным отработать образование) уехал в Москву и очень быстро стал заметным человеком в финансовых структурах, заработал даже репутацию молодого гения. Но неожиданно свернул все дела и вернулся в Сарынск – как выяснилось, с деньгами, достаточными для того, чтобы заниматься только тем, чем хочется. Купил полуподвальный этаж в жилом здании для театра, но теперь уже не любительского, а настоящего. Оснастил всем необходимым, нанял штат технических сотрудников, а постоянную труппу набирать не стал, приглашал на разовые роли сарынских актеров. Мог бы зазвать и столичных знаменитостей, но не видел смысла, полагал, что хороший текст и хорошая режиссура – главное. Название театра осталось прежним, «Микс», хотя никакого особенного смешения теперь не было, напротив, прослеживалась довольно четкая программа. Егор много читал, много видел в Москве, много думал и увлекся теперь не условностью, не абсурдом и не слишком яркой театральностью, а современным реальным театром. Актуальным, социальным, близким к жизни. Богатый сын богатого отца, похоже, перекрасился чуть ли не в красный цвет, хотя, конечно, с либеральным оттенком. Ставил преимущественно представителей жизнеподобной новой драмы. Экспериментировал: послал, например, нескольких молодых энтузиастов на рынок-барахолку с диктофонами, они неделю записывали, месяц расшифровывали и еще три месяца писали текст, который так и назвали – «Рынок». Спектакль по этому тексту имел большой успех, его возили на фестивали в Москву и даже за рубеж, получали призы и дипломы. Егор при этом все больше разочаровывался в профессиональных актерах, которых невозможно отучить играть и заставить жить на сцене по-настоящему. Он стал привлекать талантливых людей со стороны, одаренных любителей, и среди них появилось уже несколько звезд, в частности бывшая продавщица видеомузыкального киоска красавица Сашенька и бывший инженер очистных сооружений, пьющий, но гениальный Петр Анатольевич, очень похожий на американского актера Роберто де Ниро, только без бородавки.
Яна очень хотела попасть в этот театр. Она и раньше думала об этом, о театре и о Егоре. А тут отцу поручили написать книгу о Костяковых. Совпадение показалось неслучайным. В это же время она уличила Ростика, что он постоянно созванивается и списывается с одной девушкой не из их компании, прицепилась к этому, устроила Ростику скандал, рассталась с ним. Стала свободной.
Решившись, Яна узнала телефон «Микса», позвонила и спросила, когда прослушивают актеров для театра. Ей ответили: по понедельникам, с четырех часов дня и до ночи.
– Что, так много людей?
– Да, так много.
Яна знала, что у «Микса» репутация театра не простого, экстремального, поэтому сама явилась в экстремальном виде, то есть своем обычном: черное и фиолетовое, кольца в ушах, в носу, на нижней губе.
Фойе театра было небольшим и просто оформленным – только афиши спектаклей. Сбоку загородка с вешалками – пустой по летнему времени гардероб. Дешевые фанерно-металлические стулья вдоль стен. Дверь в зал, за которой Яне чудилось что-то необыкновенное.
Очередь на прослушивание оказалась небольшой: две подружки-симпатюшки, обе блондинки, худой прыщавый юноша, нервничавший, и мужчина лет под шестьдесят, одетый опрятно, но бедно, похожий, подумалось Яне, на токаря-пенсионера. Или слесаря. Очень уж пролетарское лицо, бесхитростное. Неужели тоже в актеры хочет?
