Смерть напоказ - Гибер Эрве
Я снова на кухне, я включаю воду, чтобы слышать какой-то звук, я вижу заплесневевшие за это время в раковине горшочки из-под йогурта, я их не помыл и не хотел нести в подвал, выбрасывать стекло в мусоропровод запрещено, я подношу их к носу, запаха прогорклого молока больше не слышно, мне не удается его уловить, вода течет совсем близко к моей все еще опущенной голове, я чувствую, как жжет кожу, вода не холодная, а теплая, я закрываю кран, рядом стоит табуретка я сажусь на нее, снимаю башмаки, носки, я тру ноги, потом голову, это приятно, я не иду принимать душ, я какое-то время сижу, затем открываю шкаф, собираюсь выпить виски, он закончился, я снова беру ключи, опять быстро обуваюсь, выхожу, выключаю свет, слышу шум своих башмаков по плиточному полу, я иду тихо, уже поздно, я на лестничной площадке, иду по коридору, я включил свет, на этом этаже свет еще горит, на четвертом его уже нет, ни одна дверь не открывается, я вздрагиваю от неожиданного звука, замедляю шаг, спускаюсь по лестнице.
Ночь дышит мне в рожу холодом, я не отворачиваюсь, глотаю его, я шагаю, смотрю по сторонам, сворачиваю с улицы направо, потом налево, никто мне не попадается, я не хочу оставаться в одиночестве дома, мне открывает Бертран, он один, он еще не спит, он почти ничего не говорит, на нем тапочки с розовыми помпончиками из перьев, мне это кажется странным, мы пьем, слушаем радио, звуки кажутся мертвыми, давно отзвучавшими, доносящимися издалека, сообщают сведения, которые не имеют никакого отношения к реальности, виски обжигает внутренности, я не ужинал, болтающаяся, плещущая желчь в желудке порождает икоту, я предлагаю ему пройтись, я снова на улице, движения даются с трудом, кто-то громко говорит, Бертран поет, но я едва его слышу, холод проникает мне под кожу, мы слишком много выпили, подходим к моему дому, я рассказываю ему о старухе сверху, о ее умершем прошлой ночью муже, меня тут не было, забыл спросить, как именно он умер, странно, что, вопреки обыкновению она сама ничего не сказала.
Старуха эта меня ненавидит, я возвращаюсь поздно, вероятно, слышен какой-то шум, она все слышит, всю ночь сторожит, выжидает, она говорит, что не спит, она пытается угадать, с кем именно я вернулся, когда слышит мой голос, однажды утром она пришла меня обругать, потому что ночью я заблокировал лифт на этаже, чтобы еще раз спуститься, она говорила, что не могла из-за этого выйти на улицу, хотя она никогда туда не выходит, через открытую дверь она пыталась рассмотреть, как выглядит моя квартира, она говорила, что собирается подать жалобу, говорила, уж ее-то никто не трахает в задницу.
Я рассказываю все это не слушающему меня Бертрану, мы заходим ко мне, я думаю, что старуха наверху спит или сидит рядом с мужем, я хлопаю дверью, мы разговариваем с Бертраном громко, она там задвигалась, нам было слышно, мы замираем, чтобы послушать, на миг задерживаем дыхание, прямо над нами покойник, мы ложимся на пол, смотрим в потолок, он лежит там так же, как мы — может быть, тоже на полу, хотя меня бы это удивило, потолок вот-вот обвалится, и мертвец упадет нам прямо на голову.
Вероятно, мы разбудили тетку, потому что она там ходит, должно быть, она спала, — нет лучшего средства, чтобы сбежать, забыться, нежели сон, — она вновь возле тела мужа и теперь начала икать, должно быть, на какое-то время она обо всем позабыла. Мы кричали и смеялись, и она вновь заикала, ей следовало бы расхохотаться, чтобы, наконец, перестать так вот всхлипывать.
Мы продолжали всю ночь, не спали ни мы, ни она, сквозь ставни в комнату проникал, как всегда, омерзительный рассвет, хотелось блевать, мы даже совали в рот пальцы, но выходил лишь поток горькой желчи, горькая слюна, виски прекратил действовать, мы, сидя на полу, дрожали, я взял бутылку и попробовал ее выебать, но у меня не вставал.
Зазвенел будильник, кто-то проснулся и собирается на работу. В мой приоткрытый рот что-то сочится, что-то жидкое, это слезы Бертрана, он плачет, мы прижимаемся друг к другу, обнимаемся, задыхаемся. Я упираюсь коленкой в его ягодицы, пытаюсь из-под него выползти, поднимаю его, ничего не видя, напрасно, он неподвижен. Я наваливаюсь на него, сдавливаю. Его лица не видно, оно закрыто волосами. Он их жует. Посреди волос торчит язык, я зажимаю его между пальцев, как если б поймал рыбку, он твердый, сухой, чувствуются бугорочки, они чуть шершавые, это похоже на грубый бархат. Я напрасно к нему прижимаюсь, мне холодно. Внезапно у меня начинают сильно стучать зубы, я прикусываю ему язык, он ничего не говорит, но по тому, как дернулся язык, я чувствую, что ему больно, лицо, которое я вижу передо собой, искажает гримаса, что-то оросило, омыло нам рты. Я выуживаю из его рта оставшийся от ужина не проглоченный кусочек холодного мяса и принимаюсь жевать, он и так уже мягкий, чувствую, как проглатываю его.
Два часа спустя мы стоим и смотрим друг на друга в противоположных концах комнаты, ставни по-прежнему прикрыты, слышно, как по коридорам ходят взад и вперед, но это далеко.
Кофе я не варю, у меня его нет. Бертран требует, но я не могу приготовить ему кофе. У меня начинают нестерпимо чесаться ноги, я с силой, почти сдирая кожу, их тру, проступает кровь, и мне становится легче, когда я смотрю, как изнутри что-то выходит. Потом руки краснеют, вот-вот лопнут вены, они могут лопнуть, как я того и хотел.
Мы мало говорим друг с другом. Бертран произносит: я пойду. Я пошел вместе с ним, ушел из квартиры. Время, должно быть, около полудня; консьержка в подъезде не объявила о смерти женщины сверху, как я того ожидал.
Погода прекрасная, он говорит мне, что думал лишь о том дне, когда вернется весна.
МОРГАНИЕ
Он дрочит в сортире. Собственное дерьмо, рвущее зад, вызывает у него радостные гримасы, сортир оранжевый. Он испражняется. Он не орет, но сфинктер расслаблен, а кишки выворачиваются наизнанку. Он запрокидывает голову. Терпеливый зритель придумал себе стратегию. В двери есть незаметная дырочка на уровне вульвы, чтобы можно было увидеть, как та распахивается, но это не все: замазанное оранжевой краской выходящее на внутренний дворик окно в нескольких местах продырявлено. Разбитое стекло непосредственно позади сидящего позволяет видеть, что, пока он срет, он смотрится в зеркало. Чтобы дотянуться до того окна, он должен сначала открыть первое, выходящее в коридор, окно кабинки, перегнуться через раму и ухватиться за карниз. Он тоже смотрит. Смотрит прямо в упор. Приник сощуренным глазом к щели. Напротив унитаза есть зеркало, в котором отражается его лицо, пока он дрочит и дерьмо распирает анус. Смотрящий на него сзади глаз, чтобы ничего не пропустить, широко распахнут, как дыра в заднице, разверстая, чтобы ее пробуравили. Он смотрит на свое отражение, смотрит, как он кончает, взгляд блуждает, встречается с острым взглядом глаз, приникших к щели и внезапно пугающихся. Тогда он тоже пугается, перестает срать, елдак с набухшей залупой болтает слишком здоровый, несоразмерный с его теломкарлика. За ним больше никто не подглядывает. Он вновь принимается онанировать. Наблюдатель опять возвращается, он сменил место. Слышно, как кто-то закрывает окно, закрывает осторожно, чтоб не шуметь. Снаружи, вперяясь в дырку в двери, следят за телесными превращениями. Обессиливающий, он опирается о перегородку сральни. Возбужденный настойчивостью взгляда, умножающего порнографические виды. Стоит со спущенными с ягодиц трусами. Смотрит. Несколько минут назад кончить не получилось, он кончит сейчас, сунув в задницу пальцы. Он кончает, хлещет из всех дыр, без удержу брызжет. А что соглядатай? Кто смотрит? В коридоре проявляется, распространяется запах, одуряющий, будто жидкость для снятия лака. Он слышит, как во время коленопреклонения шелестит одежда из кожи. Смотрящий все вбирает в себя. Он подносит елдак ближе к этому все засасывающему Мальстрёму. Его сотрясают толчки, он распаляется, готовый вспороть задницу. Выстреливает. Прямо в глаз, глаз слепнет. Молофья закрывает зрачок, потопляет его. Снова ухватившись за карниз, он теряет равновесие и падает. Туфли скользят на камне. Он видит, что соглядатай падает. Он надевает трусы и, проверив, свободен ли путь, распахивает дверь. Зритель исчез, оставив окно стучать на ветру. Снаружи льет дождь, ветер ворвался на лестничную клетку. Он выходит, в нос ему бьет горячий воздух из вентиляции. Он подходит к зеркалу и, делая вид, что моет руки, смотрит, как много у него угрей. Оставленные на полу следы указывают, по какой дороге идти. Он послушен. Это туалеты какого-нибудь вокзала, кафе или кинотеатра? Опустив голову, никого не задевая, он идет в толпе. С этими следами смешивается множество других следов, они накладываются друг на друга, стирают прежние отпечатки. Следы черных лакированных женских туфель. Кажется, что указанный путь ведет по кругу. Он замечает, что оставленные наблюдателем следы ведут в никуда, все время возвращаясь к исходной точке. Вновь начинает пахнуть мочой, вновь этот едкий запах, ласкающий ноздри. Силуэт вполоборота: кто-то, должно быть, обернулся и посмотрел на его понурую голову. Черная кожаная мини-юбка, куртка из зеленой норки. Обесцвеченные платиновые волосы. Блестящая кожа, — может быть, скай, — шелестела, когда свершалось коленопреклонение. Это была женщина. «Я проглотил Мадонну в бархатных трусиках. Вот что было у меня во рту. Хорошо, не в жопе!», — слушая, что болтает пьянь, он потерял след женщины, исчезнувшей, когда глаза пресмыкающегося моргнули.
