Тристания - Куртто Марианна
Старуха Хендерсон — повитуха. Она живет у перекрестка на третьей улице поселка — той, что ближе к горному склону и дальше от моря.
Завидев приближающихся Лиз и Элиде, она спешит во двор и приглашает их на кофе.
— Вот так совпадение! — восклицает старуха, когда гостьи переступают порог, нагибая головы в низком дверном проеме.
— В самом деле, — отзывается Лиз, хотя ей не терпится попасть домой и она понимает, что никакого совпадения тут нет.
Хендерсон смотрит на нее своими запавшими глазами и спрашивает:
— А почему такое испуганное лицо?
— Э-э, просто задумалась.
— Узнаю нашу Лиз: всегда из-за чего-то переживает… — говорит старуха. — Волнуется сразу за весь Тристан! И откуда на таком маленьком островке возьмется так много поводов для тревоги?
— Ну, как сказать, — неопределенно отзывается Лиз вслух, а про себя добавляет: «Для тревог и печали место всегда найдется».
Старуха Хендерсон разливает кофе по чашкам, Элиде подносит свою к губам и пробует.
Вкусно! Придется детям еще минутку посидеть голодными.
— Не слишком крепко получилось? Возьми сахар, — предлагает старуха и протягивает сахарницу с рисунком в виде английского пейзажа. Тоже попала сюда с борта какого-нибудь большого корабля, — думает Лиз, глядя на сахарницу, и чувствует, как сквозь оконные рамы сочится медленный ветер.
Может быть, теперь все хорошо, световое кольцо тускнеет… Может быть, Джон и в самом деле сидит во дворе на своем излюбленном стульчике — на том, который он давно перерос и который давно пора выкинуть.
Но на Тристане ничего и никогда не выкидывают.
— Сегодня буду печь пирог, — сообщает Хендерсон, и Лиз отвлекается от своих мыслей.
— Орехи добавите? — любопытствует Элиде, которая никогда не витает в облаках и интересуется всем, что связано с домашним хозяйством.
— Да-а, это будет настоящий праздничный пирог! Отмечаем день свадьбы. Правда, старик отмечает его под землей… — хмыкает старуха и растягивает губы в улыбке, которая всегда казалась Лиз ненастоящей: рот остается закрытым, а глаза западают еще глубже.
Элиде тоже смеется.
Лиз допивает чашку до дна, хотя она не любит кофе и не понимает, как кому-то может нравиться его горечь. Но поскольку кофе дорогой и его принято нахваливать, она ничего не говорит, а лишь заглушает горечь молоком и сахаром. Лиз выдерживает старухины слова о старике под землей, выдерживает ее знающие взгляды: старухе много лет, она всякое повидала.
— Спасибо, — благодарит Лиз и задвигает стул. — Так, глядишь, и еще один день проживем.
— Проживем, если Создатель того пожелает, — отзывается хозяйка дома. — И если звезды останутся на небе в своих щелях.
Она поднимается, потирает морщинистые руки и убирает чашки со стола, как игрушки от детей.
2
Англия, октябрь 1961 г
Ивонн спит, положив голову на подушку в наволочке с изображением коров, а я смотрю на нее и думаю: вот оно, самое прекрасное зрелище в мире. В том, в котором я сейчас живу: в мире, где есть многоэтажные универмаги, а в них полно постельного белья с разным рисунком, блестящих кастрюль и жестяных банок, в которых хранят все мелкое и скоропортящееся.
В мире, где у домов не протекает крыша.
В домах, где окна на все стороны света и множество комнат: гостиные для приема гостей, спальни для сна, гардеробные для одевания, а в них — столы с ящичками. Столы украшены резьбой, сверху над ними помещаются зеркала, перед которыми женщины пудрят свои тонкие, как бумага, виски или примеряют украшения, доставая их из коробок с узором в цветочек.
Бусы недвижно лежат на бледных женских шеях.
На моем родном острове песок черный. Здесь песок светлый, холодный и грубый на ощупь. Люди громкоголосые и навязчивые, птицы маленькие, как детский кулачок. Птицы строят хрупкие гнезда и защищают свои косточки от солнца и ветра, который и ветром-то не назовешь. Вода течет по трубам, холодная отдельно от горячей; мясо покупают у мясника, который заворачивает его в плотную бумагу. Молоко разливают по бутылкам, их привозят к дому и с грохотом ставят на крыльцо. Никто не сушит бычью шкуру на солнце, чтобы шить из нее зимние сапоги, потому что у всех членов семьи уже есть сапоги — много пар на толстой подошве. А когда наступает зима, вода падает с неба в таком виде, какой и не снился моему острову, живущему посреди воды и благодаря воде.
На моем острове вода — это вода, туман — это туман, а на столах видна присохшая рыбья чешуя.
Мне захотелось привезти Лиз засушенные розы. С этого все и началось — с того, что я решил порадовать жену, чтобы она простила мои отлучки, чтобы при взгляде на лепестки роз она говорила себе: часть Ларса всегда рядом со мной. Я пытался быть хорошим, внимательным мужем, потому что чувствовал за собой большую вину, которую выдавал за любовь. Я убеждал Лиз в том, что без поездок в дальние края не обойтись, что нам будет трудно жить, если я перестану мотаться в Европу и привозить оттуда разные товары. В нашем доме всегда было больше вещей, чем у других. Больше книг, которые сын читал на пропахшей чадом кухне и во дворе на солнце; больше тканей, из которых Лиз шила длинные платья и кофточки с высоким воротником. Были у нас и карамельки — липкие диковины, которые сын раздавал другим ребятам на переменках; дети разбегались по школьному двору, совали их за щеку и с наслаждением сосали, расплываясь в широкой улыбке. А еще были сухофрукты, чай с цитрусовым ароматом и темно-коричневые стеклянные бутылки, которые мы с Полом осушали субботними вечерами, пока Лиз и Элиде болтали на кухне о любви и тканях на юбки (по крайней мере, так мы думали).
И все же никакой нужды в моих отлучках не было. Мы вполне могли бы жить, как все остальные, пользоваться тем, что дает людям остров, хотя не так и много он дает, а если не работать, то и вовсе ничего. К тому же проходящие мимо корабли непременно оставляли нам что-нибудь, если, конечно, они вообще проходили мимо и если прихоти ветров, расписания рейсов и переменчивые настроения капитанов позволяли им остановиться в наших водах.
На кораблях нам давали муку и консервы, гвозди и мыло. Иногда мы получали письма: их привозили на берег в больших мешках из плотной материи, которые потом перекраивались на паруса. Мы с блестящими глазами собирались вокруг мешков и гадали, чьи фамилии назовет поселковый староста (именно он всегда раздавал письма). Чернильные надписи расплывались, одни конверты были влажными, другие сухими и съежившимися. Но мы относились к ним, как к сокровищам.
От нас корабли, в свою очередь, получали пресную воду, разнообразные сувениры, изготовленные местными мастерами, овец, иногда — половину коровьей туши. Морякам доставались курицы, гуси и наши робкие рукопожатия. Так или иначе, люди приноровились жить на Тристане.
Но земной шар велик и необъятен, а я не чувствую себя таким, как остальные тристанцы. Птица камышница живет там же, где родилась, и не мечтает о других островах со спокойными водами и птицами других расцветок, а мужчина мечтает. Он останавливается на берегу с вязанкой дров. Вытирает руки о штаны и видит на горизонте более яркие краски, более крупную рыбу, женщин, у которых более круглые щеки, чем у той, рядом с которой он крутится во сне.
Мужчина спит на глубине. Там он замыкается в себе, закрывается — понемногу, незаметно для других.
В конце концов мужчина закрывается совсем, и тогда он собирает свою одежду, пропахшую рыбой, складывает крючки и сети, перетягивает чемоданы ремнями и веревками, грузит поклажу на тачку и толкает ее по тропе к берегу. Тропа крутая, небо серое, а женщина злая.
Ты же все понимаешь, очередная поездка по делам, — вздыхает мужчина.
Он обнимает женщину, отстраняется, садится в лодку и гребет к кораблю.
Тем, кто смотрит на него с берега, кажется, что покачивающийся на горизонте корабль держится мачтой за крышу мира.
