Горький вкус любви - Аддония Сулейман

Белки его глаз были испещрены красными нитями лопнувших кровеносных сосудов.

— Тебе еще не надоело путешествовать?

Он задумался на мгновение и покачал головой с улыбкой.

— Надолго уезжаешь в этот раз?

— Ш-ш, — остановил он меня. — У тебя огненный язык — ты сжигаешь меня своими вопросами.

Каждое слово Джасима было словно пропитано дорогими духами. Я принюхался.

— Ты пил духи?

— Не просто духи, а очень дорогие французские, — ответил он.

Он задержал на мне взгляд. На его лице показались капли пота, как будто я действительно дышал на него огнем. Но на самом деле я всего лишь смотрел на него, не говоря ни слова.

Джасим обернулся к стоявшему у него за спиной небольшому стереомагнитофону, вставил кассету и настроил громкость. Умм Кульсум^[7] запела одну из своих меланхоличных песен. Кто-то из посетителей кафе попросил Джасима прибавить звук. Некоторые мужчины тут же повставали со стульев, стали раскачиваться с закрытыми глазами.

Я удивленно наблюдал за Джасимом, который тоже покачивал головой в такт музыке. Он был ниже меня ростом, но шире, особенно в плечах. Шнур, придерживающий его головной платок, немного сбился набок.

— С каких пор ты стал слушать Умм Кульсум?

Джасим не отвечал. Он смотрел не на меня, а на мое отражение в зеркале позади барной стойки. Наши взгляды встретились.

— Ты стал таким красивым, мой дорогой Насер. Я видел, как ты рос, как твои глаза стали размером с океаны, как выгнулись твои скулы, как твоя шея — о, да, — вытянулась к самому небу.

Вслед за Джасимом я прошел на кухню и оттуда, через узкий коридор, в дальнюю комнату.

Комната эта была воплощением фантазий о той жизни, которую Джасим считал идеалом. Выдержанная в красном цвете, она вмещала узкую кровать, стул, телевизор, видеомагнитофон и массу кассет, сложенных повсюду стопками. Стены украшали постеры, фотографии и рукописные стихи.

Джасим закрыл дверь, потом схватил меня за руку и прижал голову к моей груди.

— Твое сердце не шелохнется, — проговорил он. — Может быть, когда-нибудь, а?

Я не ответил.

Некоторое время мы молчали. Затем он мягко направил мою руку к своей груди и приложил ее к туда, где билось его сердце.

— Чувствуешь? — спросил он.

Я вздохнул.

Его голос дрожал:

— О, Насер, если бы мне на грудь положили весь земной шар, то разразилось бы ужасное землетрясение!

Он бросился на кровать и повернулся лицом к стене. Затем перекатился обратно, уставился в треснутое зеркало на потолке. С глубоким вздохом он произнес:

— Ах, Насер, ты был прекрасен, когда жил в том зеркале. Ты был свободен, сексуален, полон чувств. Это был твой мир. И что это был за мир! — Закрыв глаза и отвернувшись от меня, Джасим тусклым голосом закончил: — Твои письма матери лежат на телевизоре. Пожалуйста, выключи свет и уходи.

Возле кухни я столкнулся с новеньким официантом.

— Ты не принесешь мне мятного чая? — попросил я.

Я заметил, что весь коридор был заставлен коробками с флаконами духов. Взяв несколько бутылочек, я вышел из кафе, чтобы найти свободный столик на улице.

Мимо по улице Аль-Нузла неслись автомобили. Я достал сигарету и рассеянно закурил.

В дверях показался официант. Он поставил на соседний с моим столик небольшой бокал в форме тюльпана и налил в него из чайника ароматной жидкости.

— Насер?

— Да?

— Мне нужно сказать тебе кое-что.

Он пригнулся ко мне и зашептал торопливо:

— Прошлую ночь я провел в доме Фавваза. Его родители куда-то уехали. Он сказал мне то, что все говорят в таких случаях: «То, чем мы занимаемся, это харам.^[8] Но в нашей стране мы словно заключенные в самой большой тюрьме в мире, а заключенные делают друг с другом то, что не стали бы делать в обычных обстоятельствах». Он попросил меня быть его мальчиком, пока он не женится. А сейчас кафе закроется на время молитвы, и Фавваз поведет меня на свидание в торговый центр.

Не дожидаясь моего ответа, юноша ушел. Вскоре он появился уже вместе с Фаввазом. Держась за руки, они пошли по улице.

Когда мне было шестнадцать лет и я проработал в кафе уже около года, меня тоже водили в торговый центр. Пригласил меня один мужчина лет сорока по имени Абу Имад, которого я прозвал «господин Молчун».

Здание торгового центра было построено на иноземный манер. На пяти этажах с кондиционерами десятки магазинов продавали западные товары. Множество мужчин неспешно гуляли по ним парами, болтали и смеялись.

— Этот торговый центр, — сказал мне как-то Джасим, — ничем не уступает самым шикарным торговым центрам Парижа или Лондона. Здесь можно купить все европейские и американские марки электротоваров, модельной обуви и одежды и даже эксклюзивные наряды от Армани или Кельвина Кляйна.

Торговый центр стоял прямо на Площади Наказаний, где рубили головы и руки, где любовников пороли, обезглавливали или насмерть забивали камнями. Именно на этой площади делал свою работу отец Фейсала.

Внутри торгового центра мой спутник купил нам обоим по напитку, и мы уселись перед фонтаном. Мимо нас прошествовали два агента религиозной полиции. В руках у них было зажато по дубинке, и они поворачивали головы из стороны в сторону, спокойно и размеренно.

— Смотри, — шепнул мне господин Молчун, — они следят, чтобы мужчины и женщины не устраивали тайных свиданий. Благодарение Аллаху, ты мужчина. А иначе мы бы уже шли к тому джипу, и только Аллах знает, что с нами стало бы.

Официант и Фавваз скрылись из вида. Мое внимание привлекла женщина в парандже, которая выходила из обувного магазина напротив кафе Джасима. Медленно подъехавший джип религиозной полиции стал парковаться у магазина и на секунду скрыл ее от меня. Это напомнило мне о том, что я, прожив в этой стране десять лет, еще ни разу не разговаривал с девушкой, не держал женщину за руку и не имел подружки.

Женщина вынырнула из тени мрачного джипа, перешла дорогу и зашагала по тротуару. Джип продолжал стоять у обочины. Из него никто не вышел, но не было сомнений, что из-за тонированных стекол автомобиля за улицей внимательно наблюдают агенты религиозной полиции. Они следят за тем, чтобы Джидда оставалась черно-белым миром.

Одним глотком я допил чай и открыл конверт. В нем лежали мои последние письма к матери. Чернила еще не утратили свой блеск, заметил я, перебирая листки. Мне захотелось убежать, убежать как можно дальше от Джасима, от его кафе и от своих воспоминаний.

2

Мне было десять лет, а моему брату Ибрагиму — три, когда дядя, старший брат матери, привез нас в Джидду из лагеря беженцев в Судане. В лагере мы провели пять месяцев. В Джидде дядя работал шофером в одной саудовской семье. О том, что нас с братом держат в лагере беженцев, он узнал от одного из жителей нашей деревни, встреченного им в кафе, где собирались эритрейцы. Односельчанин рассказал дяде про нас и про то, где следует искать.

Когда дядя приехал в лагерь и сказал, что намерен увезти нас с собой в Саудовскую Аравию, я отказался ехать. Дядя уговаривал меня:

— Пойми, Джидда стоит прямо на берегу Красного моря, только с другой стороны. Поверь мне, вы будете совсем недалеко от Эритреи.

Ему удалось убедить меня только тогда, когда он сказал, что Саудовская Аравия — одно из богатейших мест мира и что там я смогу заработать горы денег и послать их маме.

Он отвез нас в Хартум, столицу Судана, а оттуда мы вылетели в Джидду.

Наш самолет приземлился в аэропорту вечером, всего за несколько дней до Рамадана. Было это в тысяча девятьсот семьдесят девятом году. Я влюбился в Джидду с первой же секунды.

В дом дяди мы поехали на такси. Дороги были широкие, хорошо освещенные. Мой взгляд перепрыгивал с одного здания на другое, с одной улицы на следующую. Мы ехали так быстро, что мне было больно смотреть. В лагере в это время суток единственным источником света были бы луна и звезды, только они помогали нам передвигаться ночью. Но в Джидде не было нужды ни в луне, ни в звездах. Я высовывался из окна, разглядывая фонари, стоящие на высоких столбах по обе стороны от проезжей части. В моем воображении они были словно богини, щедро дарящие городу свой свет.