Юкио Мисима - Запретные цвета
Первая его жена оказалась воровкой. За два года их супружеской жизни она умудрилась украсть и перепродать зимнее пальто, три пары туфель, отрез ткани на два весенних костюма и цейссовскую фотокамеру — просто от скуки. Когда она сбежала из дому, то унесла с собой драгоценности, заранее вшитые в пояс и воротничок нижнего кимоно. Сюнсукэ не обеднел даже после этой кражи.
Вторая его женушка тронулась умом. Она страдала навязчивой идеей, будто муж прикончит ее во сне, из-за этого хронически не высыпалась, психоз ее стал прогрессировать. Однажды на пороге дома Сюнсукэ почуял запах паленого. Жена стояла поперек дверей и не пускала мужа.
— А ну пусти! Что за едкий запах?
— Нет, нельзя сейчас! Я занята делом, очень важным!
— Каким?
— Ты всегда бросаешь меня в одиночестве, шляешься невесть где. Вот я стащила с твоей любовницы кимоно и подпалила его. Как хорошо мне теперь!
Он отпихнул жену. В комнате стоял чад, на персидском ковре валялись пылающие угли. Спокойно и грациозно, придерживая рукава кимоно, жена двинулась к печи, зачерпнула совочком горящие угли и швырнула на ковер. Сюнсукэ испуганно обхватил жену. Она вроде бы стихла, но потом неистово рванулась из его объятий. Будто плененная хищная птица, бьющая мощными крыльями. Тело женщины напряглось, мышцы затвердели.
Третья его жена оставалась с ним до своей смерти. Эта сексуально ненасытная женщина принесла Сюнсукэ немало мужских страданий. По сию пору он помнил свое первое мучение.
В те дни Сюнсукэ хорошо писалось, он часто засиживался допоздна. Как-то вечером, около девяти, пошел с женой в спальню. Вскоре оставил ее одну и поднялся в свой кабинет на втором этаже, часов до трех-четырех утра работал и там же прилег на маленькой кровати. Он строго придерживался своего распорядка, с вечера до десяти утра с женой не виделся.
Однажды поздней ночью, это было летом, у него вдруг возникло острое желание разбудить жену, однако он поборол этот неурочный импульс заняться любовью. В то утро часов до пяти, как бы в наказание себе, он трудился еще более упорно, до полного завершения работы. Его не брал даже сон. Конечно, все это время жена его спала. Он потихоньку спустился по лестнице. Дверь в спальню была открыта. Жена отсутствовала.
Сюнсукэ был сражен своей догадкой: «Это случалось всегда! Иначе и не могло быть, при моем-то распорядке. Я должен был это предвидеть! Я должен был этого бояться!»
Однако он совладал со своим волнением. Ведь жена могла выйти в туалет, как обычно, накинув свой черный бархатный халат поверх ночной сорочки. Он стал дожидаться ее. Жена не возвращалась.
В приступе нового беспокойства Сюнсукэ направился по коридору в сторону туалета. На кухне, под окном он увидел облаченную в черный халат неподвижную фигуру своей жены, которая облокотилась на кухонный стол. Еще была предрассветная темень. По ее смутной фигуре он не мог точно определить, сидела ли она на стульчике или преклонила колени. Сюнсукэ спрятался за плотной портьерой в коридоре.
Тотчас на заднем дворе скрипнула деревянная калитка. Вслед за тем он услышал низкий мелодичный свист. В это время приносили молоко.
В соседних дворах залаяли собаки. На ногах у молочника были кеды. Он весело скакал по влажным после ночного дождя камням, ощущая через тонкую подошву их холод, тело его распалилось от ходьбы, оголенные руки, торчащие из рукавов голубой футболки, стряхивали воду с листвы на кустах аралии. В чистых нотах свиста ощущалась свежесть юношеских губ.
Жена поднялась. Распахнула кухонную дверь. В сумерках нарисовалась темная мужская фигура. Белые зубы, обнаженные в улыбке, и голубая футболка были едва видимы. Влетел утренний ветерок и потрепал кисти занавесок.
— Спасибо, — сказала жена.
Она взяла две бутылки молока. Глухой звон бутылок был разбавлен серебристым звоном ее кольца.
— Госпожа, а подарочек! — сказал юноша с притворным нахальством.
— Сегодня не получится.
— Ну, если не сегодня, так давайте завтра днем.
— И завтра не выйдет!
— Вы обещали раз в десять дней. Или кто другой повадился?
— Тише, не говори громко!
— А послезавтра?
— Послезавтра, говоришь…
Слово «послезавтра» жена Сюнсукэ произнесла с важной неспешностью, будто возвращала в шкаф хрупкую фарфоровую чашку. «Послезавтра вечером у моего мужа намечена беседа за круглым столом».
— В пять часов сгодится?
— Хорошо, в пять часов.
Жена отворила дверь. Юноша не сдвинулся с места. Он тихонечко, раза три-четыре пробарабанил пальцами по дверному косяку.
— А если сейчас?
— Что ты возомнил себе?! Мой муж на втором этаже. Не выношу таких безмозглых мальчиков.
— Всего один поцелуйчик!
— Не здесь! Еще кто-нибудь заметит.
— Один поцелуй!
— Какой настырный! Так уж и быть, один!
Юноша закрыл за собой дверь и ступил на порог кухни. Она шагнула следом за ним в комнатных тапочках на кроличьем меху.
Они стояли лицом к лицу — как роза с шестом. Ее черный бархатный халат часто-часто приходил в волнообразное движение на спине и бедрах. Руки мужчины развязали поясок. Жена мотнула головой. Между ними произошла немая размолвка. Все это время спиной к Сюнсукэ стояла его жена, а потом спиной повернулся молочник. Сюнсукэ увидел распахнутый халат. Под ним на ней ничего не было. Юноша встал на колени в тесном проеме дверей.
Сюнсукэ никогда еще не приводилось видеть что-нибудь белее наготы своей жены, неподвижно стоящей в предрассветном сумраке. Эта белизна ее тела не казалась застывшей — она перетекала и мерцала. Словно слепой, шарящий руками, жена ощупывала волосы стоящего на коленях юноши.
Сначала глаза ее поблескивали, потом темнели, раскрывались широко и снова прищуривались — на что она таращилась? На эмалированные кастрюли на полках, на холодильник, на посудный шкаф, на силуэты деревьев за темным окном, на отрывной календарь? Тишина этой кухоньки, сравнимая разве что с интимностью казармы перед побудкой, оживляла глаза этой женщины, — и ничего более. Ее взгляд скользнул по шторам: что-то померещилось за ними… Жена отвела взгляд, и притаившийся за шторами Сюнсукэ не встретился с ней глазами.
«Эти глаза с малолетства приучали не смотреть на своего супруга!»
Сюнсукэ вздрогнул от этой мысли. Он чуть было не рванулся вперед, но этот порыв тотчас иссяк. Его распирало от возмущения и желания отомстить.
Вскоре молочник распахнул дверь и вышел из дому. Двор посветлел только слегка. Сюнсукэ на цыпочках поднялся на второй этаж.
У этого писателя, благородного господина, оставался только один способ пережить свои мужские обиды: это дневник, который он однажды стал вести на французском языке, исписывая целые страницы. За рубежом он никогда не бывал, но французским владел вполне и даже переложил на великолепный японский три романа Гюисманса[2]: «Собор», «Там, внизу», «В пути», а также роман Роденбаха[3] «Мертвый Брюгге» — только для того, чтобы набить себе руку. Если этот дневник опубликуют после его смерти, то он может затмить его другие вещи. Все важные элементы, которых так не хватало в его прозе, изобиловали на страницах дневника, а взять и перенести их слово в слово в художественные произведения — значило бы пойти наперекор авторской позиции: Сюнсукэ презирал правду в ее голом виде. В голове его накрепко засело убеждение, что всякий талант, проявляющий сам себя в какой-либо сфере, есть всего-навсего подлог, мошенничество. Все же произведения его страдали нехваткой объективности, а причина коренилась в его творческой установке — он упорно отстаивал субъективистские принципы. Чрезмерная ненависть к голой правде превратила его произведения в некое подобие скульптур, хотя бы и изваянных из плоти и крови.
