Курилов Семен - Ханидо и Халерха
С вечера до рассвета шаманы исступленно камлали в тордохе несчастной семьи — били до усталости в бубны, пели до хрипоты. А тем временем рану зашили, и измученная страданиями маленькая Халерха… нет, не умерла, а заснула.
Когда зашивавшие рану старухи плелись к озеру, чтобы вымыть руки, солнце уже показалось над тундрой. Вставало оно нынче как-то медленно и раздумчиво, едва прорезаясь сквозь синевато-серую дымку болотных туманов.
Стойбище мало-помалу угомонилось. Люди ложились спать. Ложились и не знали, что через час раздастся истошный крик на другом конце стойбища.
Все беды одним ремнем связаны, и никто не знает, какую за собой потянет первая. Коротка в тундре летняя ночь. Однако ее хватило, чтобы беременная жена Нявала, оставшись в потемках, пережила весь ужас кровавого случая и беды болезненной Чирэмэде. Рассвет успокоил ее — но потом она вдруг с криком свалилась на шкуры постели и стала рожать. А ходить ей надо было еще три луны. Недоношенный, полуживой мальчик едва дышал, у него даже не было сил сучить ногами — и Нявалу пришлось бежать за шаманом.
После успешного ночного камлания Сайрэ заснул, как застреленный старый олень. Но вскочил он быстро, проворно — шаман ведь не должен уставать и мешкать. Правда, вид у него был ужасный. Маленький, как чукотский каргин [11], он спросонья подпоясался как попало, превратившись в связку старых истрепанных шкур, схватил бубен и, ковыляя кривыми ногами, побежал за Нявалом.
Однажды в молодости Сайрэ попытался разорить гнездо сокола. Он не верил, что птица может драться до смерти, охраняя свой дом. Полез — и чуть не остался без глаза: спасибо, сокол промахнулся — разодрал когтем лишь щеку. С тех пор правый глаз у Сайрэ навсегда остался стянутым шрамом.
Сейчас, однако, не раскрывался и левый, залепленный смагой, — и было непонятно, как старичок видит дорогу. Морщинистый, смуглый, сопливый да еще кривоглазый и кривоногий — таким был Сайрэ. Но все это не имело никакого значения — старичок обладал огромной силой внушения, был известным шаманом, он не раз отгонял от людей болезни и спасал их от смерти. Ведь жива Халерха — дочь Хулархи, жива, дышит!.. Нявал понес бы Сайрэ на руках, бросился бы с ним вплавь через озеро, сделал бы для него все, что мог: у него умирал сын.
Между тем Сайрэ вовсе не безразлично ковылял за Нявалом. Он думал, думал напряженно, трезво и тщательно, зная наперед, что о нем теперь шумно заговорят не в одном стойбище. И ему не надо было глядеть на дорогу — он узнавал ее по звуку шагов Нявала.
— Так, я кое-что вчера уже видел, — сказал он, войдя в тордох и ударив кулачком в бубен. — Чьи-то жестокие духи поселились в нашем несчастном стойбище.
Камлание началось. Но оно проходило совсем не так, как в тордохе старика Хулархи. Призвав на помощь всех своих духов и побывав под причитания и грохот бубна в "верхнем мире", Сайрэ, не успев отдышаться, стал отдавать срочные приказания. Он объявил, что спасать надо не только мальчика, а сразу обоих детей — иначе ничего не получится. А для этого нужно насытить духов — собрать всю юколу в стойбище, всю — чтобы духи не обнаружили людской жадности. Он, Сайрэ, будет съедать ее, и чем скорее и больше окажется ее в желудке, тем скорее и уверенней станут действовать духи. Но это не все. Надо сейчас же распороть брюхо собаке-сучке, а кобеля удушить в колыбели, завернув в пыжиковую пеленку; потом нужно заколотить их в ящики, зарыть по отдельности в землю и могилы обозначить жердями.
Жуя юколу и жадно запивая ее сырой рыбьей кровью, Сайрэ стал рассказывать, что он узнал, поднявшись над "средним миром".
— Следы духов Мельгайвача я видел. Да, Мельгайвача. Это он испортил парнишку Эргэйуо, и он поднял руку с ножом…
— Хайче! [12] Что ему надо от нас! — не удержался молчаливый Нявал. — И моего сына тоже выкинул он?
— Постой. Тут все не так просто, — сказал Сайрэ. — Ох, Нявал… Устал я, наверно, или мои медведи устали. Проглядел я большую стаю чукотских духов, а они давно рыщут в нашем стойбище. Чукотский шаман больше меня знал, дальше видел. Он знал наперед, кто у кого родится и кем станет каждый ребенок… Но вы закройте все щели, чтобы свет в тордох не пробрался и чтоб не услышали моих слов духи-сплетники. Я расскажу очень многое…
Пока мужчины поправляли тордох, затыкая шкурами и травой каждую дырку, и пока другие мужчины убивали собак, стойбище уже облетел слух о том, что шаман Сайрэ узнал важные новости. И очень быстро в жилище Нявала стало невыносимо тесно.
— …Я поднялся над облаками, чтобы бог поглядел в мою сторону, — начал рассказ Сайрэ, не переставая глотать юколу. — И когда бог, прищурив глаза, обвел взглядом наш средний мир, я вытянулся, как аркан, и схватил свет его взгляда. Потом сразу бросился в нижний мир — и там, освещая путь светом божьего взгляда, быстро нашел одного всезнающего, но одряхлевшего духа. Я поймал его за выпученный глаз, заставил пищать и отвечать на мои вопросы. О, много следов оставили чукотские духи — да только я лишь нынешней ночью заметил что-то неладное. А сегодня дух, которого я прижал, указал начало следов… Мельгайвач давно бродит в наших тордохах: у одного унесет иголку, у другого разобьет чашку, третьего ума лишит и заставит делать ненужное дело. Даже комаров напускал на детей, чтобы они заболели…
— Правда, правда! — закричал вдруг Пурама. — Мой сын вчера разбил большую кружку, которую подарил мне купец Потонча. Сирайкан! [13] Мельгайвач! Где я возьму теперь кружку? — Пожилой, узколицый Пурама завертелся, заерзал — и даже в потемках было заметно, как зло сверкают его острые глазки.
— А я дней семь назад иголку последнюю потеряла, — тоже засуетилась в углу старуха Лэмбукиэ. — Перерыла весь мусор в тордохе — и не нашла. Как будто сама проглотила… Верно сказал ты, Пурама: сирайкан Мельгайвач. А только чего ж это наши шаманы, как спящие собаки, не чуют его.
— Перестань! — цыкнул на нее муж. — Ум потеряла. — Он не сдержался и стукнул жену ладонью по рукаву.
— Ты что меня бьешь! — вспыхнула горячая и болтливая Лэмбукиэ. — Олень ты дряхлый.
— Кто бьет? Я же крещусь! — солгал старик. — Ослепла ты, что ль…
— Шаманы наши ослепли, а я…
Люди зашевелились; недобрый шепот заставил Лэмбукиэ замолчать.
— Грех-то какой!
— Не мой грех.
— И не мой…
Открылись полы ровдуги [14], ворвался свет — и старик вытащил свою Лэмбукиэ из тордоха.
— Не ругайте ее, — спокойно сказал Сайрэ. — Не по своей воле она так говорит. Чукотские духи вселились в ее голову. Они так хорошо вскормлены, что лишают ума даже при мне. А что я сделать могу — ослабли духи мои…
