Леонард Терновский - На распутье (Старый профессор)
И вдруг… какая гнусность и дикость! «Правда» печатает явно подстроенное письмо-донос бывшей пациентки Крылова. На страницах центральной газеты та рассказывает душераздирающую историю о том, как год назад (а почему же она молчала до сих пор?!) на профессорском обходе Крылов «укусил ее за грудь и искалечил ее молодое тело». Голословная клевета… но никакой суд в СССР не посмеет обвинить «Правду» во лжи. Пуще того, началась травля Крылова: газеты печатали во множестве письма возмущенных этим поступком трудящихся и коллег оболганного ученого. Слава Богу, хоть тогда удалось избежать участия в этой мерзости. Но вскоре Крылов был арестован.
Нельзя было оставить обезглавленную клинику без директора, и Валентин Никитич согласился временно занять место своего шефа. — Чтобы сохранить традиции кафедры, — утешал он сам себя. Между тем дела у Крылова шли все хуже. Наверху решили «пристегнуть» его к процессу какой-то то ли левой, то ли правой оппозиции. Которая будто бы намеревалась извести партийных вождей. Крылов лечил всех этих советских бонз, вот он и понадобился на роль отравителя.
О процессе писали наши и иностранные газеты, и нужно было авторитетное подтверждение обвинения. Создали комиссию медиков-экспертов. И на этот раз Валентин Никитичу не удалось отбиться. Ему намекнули, что он, правая рука Крылова, тоже может оказаться в ряду его подельников. А может быть и утвержден директором кафедры. Если подпишет экспертное заключение о вредительской деятельности уже разоблаченного преступника.
Следователь вызвал его на Лубянку. После нескольких незначащих вопросов зазвонил телефон и чекист, извинившись, вышел и оставил профессора одного. И тут… Валентин Никитич услыхал доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери крики. Сначала мужчины. Потом какие-то женские голоса. Слов разобрать он не мог, но целый час, пока не вернулся следователь, он, не шелохнувшись, просидел на стуле. А потом подписал все, что требовал от него чекист.
…Скрипнула дверь кабинета. Приоткрыв глаза, Валентин Никитич заметил заглянувшую к нему и тут же скрывшуюся голову в косынке. Он снова смежил веки, и пестрым калейдоскопом перед ним опять замелькали картинки-воспоминания. Война. Это ведь не только изувеченные и раненные, но и тяжелейшие пневмонии, инфаркты, диабет, язвы желудка. Сколько раз он выезжал во фронтовые госпитали! Скольких больных лечил потом в своей клинике! В основном офицеров, — майоров, полковников и генералов. Он успевал всюду, и вскоре, как когда-то Крылов, стал постоянным консультантом Кремля. Был избран академиком, был награжден многими орденами. Сын кончил институт и стал известным хирургом. А жена… она вскоре после войны умерла от рака.
…Снова скрипнула дверь, но на этот раз Валентин Никитич не стал открывать глаза. Он понял, что сотрудники кафедры, беспокоясь о его здоровье, присматривают за ним. На всякий случай он пошевелил рукой и повернулся на бок. И опять перед ним понеслась, закрутилась, как бесконечная кинолента, его жизнь. Ступени его долгого и плодотворного служения медицине. Сделав усилие, профессор перешагнул через одну из них. Он не любил вспоминать месяцы, проведенные им в Лефортово.
После освобождения и коллеги, и власти окружили его заботой и вниманием. Валентин Никитич по-прежнему много и плодотворно работал. За разработку новых методов лечения инфаркта ему присвоили звание Героя социалистического труда. Но порой вроде бы зажившая рана, нанесенная арестом и месяцами заключения, мучительно ныла. Со второй женой, профессором-фтизиатром, он не был близок духовно. Сын жил своей жизнью. А сил было все меньше, едва оправился от одного сердечного удара, как случился второй.
Щемящая боль опять сдавила сердце. — Может, и лучше, как Крылов, не дожить до старости с ее недугами и немощью, — подумал профессор. — Но погибнуть в лагере, вдали от близких и родных — еще более страшная участь.
Будь возможно им встретиться, он объяснил бы Крылову, что перед ним он, в сущности, не виноват. Он сказал бы: — Такое выпало нам время. Таковы наши властители, нам ли обманываться в них? Сопротивляться этим бандитам нельзя. Раздавят, — и не заметят. Вот помощник моего Исаака высунулся. И что? Кому он этим помог? А теперь хорошо, если все для него обойдется одной проработкой на собрании…
…Говоря мысленно с учителем, Валентин Никитич совсем не удивился, увидев его входящим в кабинет. Элегантного, моложавого, в неизменном галстуке-бабочке. Старый профессор стал приподниматься навстречу, хотел встать. Но резкая боль пронзила сердце, и его рука бессильно соскользнула с дивана на пол…
Враг народа
— Нет, пожалуйте сюда, — пригласил парторг института Петраков Валентина, когда тот хотел присесть с краешку возле двери. — Вы сегодня у нас именинник. — И он показал рукой на маленький столик, специально принесенный и придвинутый к большому столу, за которым восседал институтский ареопаг. Валентин присел на указанное место и огляделся.
В центре — замдиректора Галина Адамовна, по сторонам от нее Петраков и Арсений Григорьевич. Рядом с ним некто незнакомый в сером костюме и галстуке, но без белого халата, как прочие. Представитель райкома, что ли? Или КГБ?
На стульях, поставленных вдоль стены, — «актив» кафедры и несколько ассистентов и ординаторов из соседних клиник. Скромно, в уголку — Исаак Матвеевич. Открывая собрание, Петраков похвалил коллектив кафедры, который уже второй год завоевывает за высокие трудовые показатели переходящее красное знамя. — Но, — продолжал он, — и в вашем замечательном коллективе завелась паршивая овца. Вот, — он указал на сидящего перед ним Валентина, — этот молодой, но, видать, много мнящий о себе доктор противопоставил себя своим сотрудникам, всему советскому народу. Он, видите ли, не согласен с оказанием братской помощи народу Чехословакии.
— Не с помощью вообще, а с введением наших войск, — уточнил Валентин.
— А Вы хотели бы, чтобы туда вошли американские войска? — спросил Петраков.
— Нет. Но не думаю, что такое могло случиться.
— Мы всего на два часа опередили американцев, — вмешался неизвестный без медицинского халата.
— Какая чушь! — подумал Валентин. Но предпочел промолчать.
— Теперь видите, что бы произошло, если бы мы прислушивались к советам всяких интеллигентных хлюпиков и промедлили с помощью? — продолжал Петраков. — Вы что же, — он опять обратился к Валентину, — считаете себя самым умным?
— Нет. Обыкновенным.
— А тогда зачем же Вы вылезли со своим особым мнением? Вас, собственно, кто-нибудь об этом спрашивал?
— Да. Спросили сначала — кто за. А потом — кто против.
— Это уже не первая его враждебная выходка, — выдал справку неизвестный в штатском. — В прошлом году он подписал письмо в защиту отщепенцев Гинзбурга и Галанскова.
— Несомненно, он из КГБ, а не из райкома, — решил Валентин. — Иначе откуда такая всесторонняя осведомленность?
— Вернемся, как говорится, к нашим баранам, — обратился к аудитории Петраков. — Или, вернее сказать, — он сделал паузу, — к нашему ученому барану.
— Я не позволю оскорблять себя.
— Ладно, не кипятитесь. А что думает обо всем этом ваше непосредственное начальство?
— Валентин Борисович — знающий и толковый специалист, — тихо произнес Исаак Матвеевич. — Пришел к нам после ординатуры.
— Мы здесь его не как специалиста обсуждаем, — парировал Петраков. — У нас в институте обучаются студенты. И нельзя допустить, чтобы незрелые, а тем более, идеологически враждебные нам люди оказывали на них свое влияние.
— Он — городской ординатор и не ведет занятий со студентами, — напомнил Исаак Матвеевич.
— В вашем коллективе вообще замечается чуждый душок. Когда все поднимают руку «за», иные ваши сотрудники заняты тем, что подкрашивают губы.
— И об этом успели доложить Петракову, — подумал Валентин. — Надо обязательно сказать Нике. Пусть будет осторожней.
— Так как же мы решим? Ваше мнение, Галина Адамовна?
— Пусть Валентин Борисович сам выскажется и даст оценку своему поведению.
— Если он все понял и обещает, что не повторит подобных ошибок…, - начал, было, Арсений Григорьевич.
— Чехи вправе сами решать, как им жить. Поэтому я был против военной акции. И своего мнения я не изменил.
— Вы слышали, что он сказал? — взорвался Петраков. — Мы хотели ему помочь, а он… выступать против решений партии и правительства — это предательство. Мы знаем: в 37-м году, случалось, ошибочно объявляли врагами народа невинных людей. Но этот фрукт — подлинный враг народа. Ему не место в нашем коллективе.
Присутствующие зашевелились, послышался невнятный шепот, не поймешь, то ли осудительный, то ли осторожно-сочувственный.
— Сейчас будут голосовать за мое увольнение, — успел подумать Валентин.
