Леонард Терновский - На распутье (Старый профессор)
Обзор книги Леонард Терновский - На распутье (Старый профессор)
На распутье (Старый профессор)
автор Леонард Борисович Терновский
Валентин Никитич медленно шел по коридору клиники. С развешанных вдоль стен позолоченных рам на него важно смотрели портреты его предшественников. Целая галерея врачей, возглавлявших до него эту кафедру. Аж с 1810 года, значит, со времен прежде Наполеоновского нашествия! Правда, портрет третьего директора так и не разыскан, выходит, одного все же недостает. Нет, двух. Еще нет в этом ряду Крылова. Портрет-то его существует, только вешать его — нельзя. Ох, лучше бы не вспоминать об этой истории! А совсем скоро здесь повесят еще один, мой портрет. Врачу негоже закрывать на правду глаза. Два инфаркта у меня уже было, третьего не перенесу. Это не трагедия, а закон природы. Как-никак мне не сорок. И даже не шестьдесят. А за восемьдесят. Да, жизнь прожита.
Слева коридор смотрит окнами в палисадник, справа — двери в рентгеновские кабинеты. Там епархия Исаака, Исаак Матвеевича. Пришел он сюда после войны из фронтового госпиталя, и уже двадцать лет без перерыва работает у меня. Нет, с ма-аленьким перерывом. В январе 53-го, во время «дела врачей», его уволили из-за «служебного несоответствия». Понятное дело, как еврея. А потом снова пригласили вернуться.
Исаак и сегодня держится молодцем. А все-таки с той поры он словно немного ушибленный. Сейчас у него молодой помощник, зовут его — Валентин. Выходит, мой тезка. Может он и толковый специалист, а — дурак! Как можно? Высунулся недавно на собрании, проголосовал против нашей интернациональной помощи Чехословакии. Теперь его будут «прорабатывать», и — выгонят из клиники, непременно выгонят…
— Здравствуйте, профессор! — расстроено приветствовала его лифтерша, тетя Клава. — Моя машина-то опять на приколе. Вызвали мастеров, будут чинить.
Рассеянно кивнув лифтерше, Валентин Никитич продолжал думать: — Да, вот и у лифта выработался ресурс. Ведь здание клиники строилось еще в девятнадцатом веке. В ней как-то сам Чехов лежал. Я тогда в гимназии учился.
— Кабинет мой на втором этаже, два пролета, тридцать восемь ступенек, — вспомнил Валентин Никитич. — Раньше я не подсчитывал их. А сейчас каждый раз ощущаю их — дистанцией. Зайду-ка лучше сначала в кабинет Арсения, он тут, на первом этаже.
Доцент Арсений Григорьевич тоже кардиолог, можно считать мой ученик. Готовит докторскую, давно бы пора ему защититься, стать профессором. Ему бы я со спокойной душей и передал бразды правления. Но…
Повернув налево, Валентин Никитич продолжал свои размышления. — Что ж, сделал я в своей жизни не так уж мало. Скольких больных я пользовал за свою врачебную карьеру! Не всех, конечно, успешно, да ведь медицина не всесильна, а я — не Господь Бог. Есть и ученики. В кардиологии школу создал. Кто займет мое место? Мог бы Арсений, да его не утвердят, был в плену. К тому же беспартийный, его за плен из партии вышибли. Тогда, значит, Галину Адамовну, она сейчас замдиректора, второй профессор. Правда, не кардиолог. Пожалуй, она сможет. Энергичная, толковая, хоть и женщина. А может, призовут кого-нибудь из «варягов».
…Арсения в кабинете не оказалось. Ушел к Исаак Матвеевичу, исследовать вместе какого-то больного. — Похоже, они приятельствуют. Говорят, они давние знакомые, вместе работали в начале войны в полковом госпитале.
С досады, что не застал Арсения, ощущая небольшое покалывание в груди, он за что-то распек подвернувшегося молодого ординатора. — Принять, что ли, нитроглицерин? — проходя мимо ассистентской, подумал Валентин Никитич. — Нет, врачи станут мне мерить давление, потащат на ЭКГ, устроят панику. Пойду-ка я лучше в свой кабинет. Там есть диванчик, можно будет прилечь, отдохнуть после дороги.
— Да, — думал он, — должно быть, я совершил все, что мне было положено. А за свои грехи я расплатился сполна еще в этой жизни. Даже перед Крыловым. Верно сказано: «Мне отмщенье, и Аз воздам». Кто бы предсказал, что меня, академика, придворного врача посадят в тюрьму, станут пытать? А ведь если бы хозяин в том марте не умер, расстреляли бы или повесили меня, как собаку. Сам-то я предчувствовал: что-то страшное обязательно со мной случится. Потому что на мне грех. Тогда, тридцать лет назад, мне пришлось подписать заключение, что Крылов преступно лечил кремлевских бонз и этого великого пролетарского писателя, которого я всегда терпеть не мог.
А если бы я тогда отказался подписать ту экспертизу? Крылова бы я этим все равно не спас. Только сам попусту последовал бы за ним в тюрьму. И так же, как он, превратился в лагерную пыль. Вместо того чтобы лечить больных и страждущих. Так правильно ли я поступил? По человечески — да. Но Бог судит по-другому, и он меня за этот грех все-таки покарал.
Невысокий старик с седыми подстриженными усами повернулся и пошел по коридору к лестнице, где на втором этаже находился его кабинет.
Арсений и Исаак
Приятели-доценты сидели в полуосвещенном кабинете возле негатоскопа с висевшей на нем рентгенограммой. Исследование уже закончилось, больного отвезли в палату. Ольга Ивановна, лаборантка, ушла развешивать снимки в сушильном шкафу.
— Ну, Исаак, что говорит твоя наука?
— Несомненный митральный стеноз, тяжелая сердечная недостаточность. Вряд ли этот пациент долго протянет.
— Так посылать его на комиссуротомию?
— Считаем так: это твой сын. Пошлешь?
— А у меня как раз и нету сына.
— Еще будет. Жена-то твоя нынешняя — совсем молодая. Вот защитит кандидатскую и подарит тебе наследника. Так как мыслишь насчет операции?
— Поговорю с хирургами. Риск несомненный, но это дает больному шанс. Слушай, что за муха укусила этого твоего помощника?
— Валентина? — Исаак помолчал. — Да шут его знает! Работает он у меня скоро пять лет, а я до сих пор толком его не пойму. Фрондер, болтает, что вздумает. Оно верно, болтать сегодня можно, только понимать надо, когда и где.
— Петух жаренный его в жопу еще не клюнул! Да кто он такой, чтобы выступать против решения партии и правительства?! Как же ты его не удержал?
— Такого удержишь. Да этот бунтарь наперед и не говорил, что собирается высунуться.
— Тоже мне бунтовщик! Чудак он через букву «м»! Придется ему теперь изворачиваться на собрании: «мол, ошибся, недопонял, простите». Только и это вряд ли поможет.
…Арсению вдруг припомнилось, как его после плена исключали из партии. Органы уже проверили его «дело» и ничего преступного не нашли. Но все равно считалось, что плен — пятно, несмываемый позор. На всю жизнь. — А почему, мол, остался жив, почему не создал подпольную группу, не устраивал диверсии? — (Это с кем же мне надо было вести подпольную работу, устраивать диверсии, с раненными да безоружными? Этим вопросом тогда почему-то никто не задавался. Просто вышибли из партии. Единогласно.)
— Если бы такой, как этот Валентин, был на том судилище, — мелькнуло в голове Арсения, — может, он проголосовал бы против моего исключения. Впрочем, тогда это бы меня не спасло.
— Ладно, займемся нашими медицинскими делами, — сказал он, вставая. — А твоему Валентину все равно ничем не помочь, — добавил Арсений уже в дверях.
После его ухода Исаак придвинул к себе историю болезни, чтобы записать результат исследования. Но задумался о своем давнишнем приятеле. — Арсений, помнится, пятнадцатого года рождения, выходит, на целых полтора десятилетия моложе меня. Но держится не то что наравне, а чуть ли ни как старший. Подсмеивается: ты, мол, Исаак, инвалид по пятому пункту. А в 41-м он мне жизнь спас. Мы оба это понимаем, хоть не говорим вслух.
Как он в тот раз на меня кричал! Даже вспоминать страшно. Только что пистолетом не тряс. — На хер собачий ты мне здесь нужен! Аппарат твой рентгеновский разбит! Электричества все равно нет! Отправляю тебя в тыл сопровождающим при раненных! Это приказ!
Ну да, Арсений был тогда начальником полкового госпиталя, а я, хоть и старший по званию, находился в его подчинении. А орал он на меня потому, что я упирался, не хотел уезжать, А он знал: немцы прорвались. Весь госпиталь вывезти в тыл не успеют. Последним транспортом — самых тяжелых. А с ними — меня. Потому что еврея гестаповцы непременно шлепнут.
Тяжело раненных (и меня) он-таки отправить успел, а сам остался с госпиталем и угодил в плен. До конца войны я о его судьбе ничего не знал. Свиделись мы с Арсением только в 47-м. Когда он, уже беспартийный, начал работать в этой клинике. С тех пор и дружим. Хотя не близко. В первый раз он зашел ко мне, когда я был в опале и без работы. Помню, деньги тогда предлагал.
— Надо и мне сейчас заглянуть к Валентину. Небось, терзается, переживает: — Мол, дернула же меня нелегкая засветиться на том собрании! Сам себе жизнь испортил! — Надо бы ему посоветовать сказать, что тогда на него какое-то затмение нашло. А сейчас он все осознал и понимает спасительность и необходимость принятых нашим руководством мер. Только последует ли Валентин моему совету?
