Арон Тамаши - Корень и дикий цветок
Девушка заплакала.
Плач перешел в рыдание, истошное и горькое.
В таком состоянии и застал ее вернувшийся из лесу старый Тима. Он вошел, опираясь на палку из дикой розы и держа на левой руке красивую птицу с безжизненно повисшими крыльями.
— Ты что? — спросил.
Тези не отвечала.
— Обидел кто?
Девушка понемногу успокоилась, рыдания стихли. Подняв на руке птицу, старик молча разглядывал ее. Птица дышала так же часто и тяжело, как Тези.
— Опять невесть что представляла?
Чуть слышно и все еще всхлипывая, Тези ответила:
— Не я.
— А кто же?
— Кто-то чужой, что во мне живет.
Старик примостился на краешке дивана, нежно погладил девушку по ноге и мягко сказал:
— Знаешь, цветик ты мой, что доктор о тебе говорил? Говорил, что душа у тебя ранимая, что нельзя тебе всякое представлять. Умный он человек, потому и советовал, чтобы ты поменьше мечтала, нрав-то твой сама знаешь какой. Тебе вспыхнуть, что спичке. Увидела радугу в небе, вот уже и зашлось сердечко. Бедная твоя матушка от такой же беды страдала, от беспокойства души. И ведь вроде предостерегал я ее, берёг, да только какое там! Глазами, бывало, сверкнет да твердит свое: мол, вижу никому не видимое, предвижу грядущее. А я тогда про себя подумал, что вот уж была бы беда, если б все мы судьбу свою наперед знали. Ты как полагаешь, внученька?
Вопросом этим старик хотел успокоить девушку, но прозвучал он так неожиданно, что Тези тотчас привстала и села на диване. Машинально и немного испуганно она поправила на плечах полотенце, но в глазах уже заблестела радость; так две звездочки возникают из-за уплывшего облака.
— Ну, что случилось, милая? — спросил старик.
— Я за вас боялась.
— За меня-то что же?
— Боялась, вас волки съедят.
Рассмеялся старый Тима, поднялся. И, стоя, еще усмехался, но так, как если бы отгонял в лесу от лица комаров, когда руки заняты.
— Ну, вставай, да обедать будем! — сказал наконец.
И направился из горницы в кухню, где рядом с печкой стоял обеденный стол. Только теперь Тези заметила птицу.
— Что это у вас на руке?
— Ох, и рассеянный я! — пожурил сам себя старик, возвращаясь. — Ведь тебе же и нес, а забыл.
Он опустил птицу на желтое покрывало, и она побежала, нетвердо, но шустро, волоча непослушные крылья.
— Горлинка! — совсем уж обрадовалась девушка.
— Она самая.
— Но они же осенью улетают!
— Этой, похоже, орел визу не выдал.
Птица на глазах оживала. В сером ее оперении поблескивали голубовато-стальные штрихи; она часто моргала, сверкая глазами, как бусинками.
— Что с ней?
— Мороз чуть-чуть прихватил.
— Так я ее мазью вылечу, — сказала Тези.
Старик улыбнулся, подумав, что еще неизвестно, кто из них кого лечит. Палку из дикой розы он поставил на место, к другим, взял сосновые жбаны и отправился за водой к колодцу. На дворе яркая белизна снега тотчас заставила его задрать голову; туман уже сошел, так же быстро, как печаль с лица Тези; крупными шелковистыми пушинками падал снег. Такой же белой и шелковистой была тесьма, которой девушка перевязывала сейчас обмороженные и смазанные мазью лапки горлинки. И не иначе как под прошлогодним снегом отыскала она семена конопли, зернышки пшеницы и мака, чтобы насыпать в деревянную плошку и накормить птицу.
Сели за обед и они, за суп из хребтины с хреном.
— Давно такого не едали.
— Никогда, — сказала Тези.
— Так уж и никогда! А на прошлый-то Новый год?
На это девушка ничего не ответила, и старик, выдержав долгую паузу, спросил еще раз:
— Помнишь?
— Помню, да не помню.
Оба прекрасно поняли друг друга. Настолько, что обоим представилось, будто не за обедом они сидят, а за тем новогодним столом, где кроме них еще и третий — Фирко Колокан. Старик — в тревожном ожидании, девушка — с шипами-колючками наготове, Колокан — испепеляя ее влюбленными взглядами.
Тогда-то и сказал Фирко:
— Взял бы я Тези в жены.
Уж так он за ней ухаживал, так любезничал, но сердца ее не тронул. Больше Фирко не приходил, а время шло себе да шло. Недели, месяцы, вот и год прошел.
— Ну да, ну да, — задумчиво произнес старик.
— Что вы нудакаете? — вспыхнула девушка.
— А?.. Да вот вспомнил тот Новый год, шестьдесят второй, и то время, что с него минуло. Приняла бы ты его слова к сердцу, глядишь, теперь бы…
— Слова? Какие слова?
— Сказал же, что взял бы тебя в жены.
— Бабник он, вот кто!
Гневно и твердо сказала Тези, как отрезала. И в том же внезапном порыве встала из-за стола, принялась собирать тарелки, ножи и вилки, которые, лязгая, так и плясали в ее руках. Распалившись от самой же производимого шума, она еще более резко добавила:
— Любезничать со мной нечего!
— А что ж с тобой делать?
— Пусть сердце передо мной выложит!
— Но ты же его не любишь.
У Тези уже горели глаза, обида и ненависть полыхали в них.
— Ах так?! — язвительно сказала она. — Он все выгадывает! Прощупать хочет, люблю я его или нет. От этого у него остальное, зависит — сердце, душу мне открывать ли. Так нет же! Любовь ему не сельсовет, где можно прикидывать да выгадывать. Душу здесь нараспашку надо, а сердце — наружу. Как перед алтарем, где преклоняет колени грешник; и если жаждет спасения, кровавым потом пусть изойдет пред девою!
— Святую Марию давай-ка не будем сюда примешивать, — сказал старик.
Спохватившись, Тези уточнила:
— Я себя имела в виду.
— Это дело другое, — кивнул дед.
Наступила тишина. В такой тишине затухают угольки прогоревшего костра, но они могут вновь вспыхнуть при первом же порыве ветра. Как натянутый лук, готовый в любую секунду пустить стрелу, так замерла в молчании девушка; старик же, напротив, сидел, глубоко задумавшись, словно в теплом и мягком облаке. Тези вывела его из этого состояния внезапным вопросом:
— Знаете, что мне доктор сказал, ну тот, с двойным подбородком?
— Я же вместе с тобой у него был.
— Он потом сказал, когда попросил вас выйти.
— Тогда не знаю.
— Так вот, он сказал, что такого красивого женского тела, как у меня, он еще не встречал. А ведь он уже старенький и всякого навидался.
Старый Тима подумал было, что, может, нехорошо это — о подобных вещах вот так, в открытую разговаривать, но потом решил, что уж лучше знать больше, чем меньше. С любопытством, но и не без замешательства он спросил:
— Так ты, значит, там раздевалась?
— До пояса.
— И этого хватит.
— Ему хватило.
— А тебе нет?
Тези вдруг рассмеялась, неожиданно зло, и с холодной жестокостью сказала:
— Жаль, что его удар не хватил.
Старик поднялся, покачал головой, проворчал что-то невразумительное. Страшно представить, подумал он, какие несчастья грозят этой девушке. Кому угодно ведь голову вскружит, а то не ровен час и до греха доведет. Вот, пожалуйста, доктора вздумала уморить, и чем — вызвать в нем такое желание, чтобы кровь закипела и сердце не выдержало. А те хлесткие слова, что она о Фирко сказала? Дескать, пусть-ка выложит сердце да изойдет потом кровавым. Только теперь и понял старик, что встревожило его тогда в словах Тези.
— Ох-хо-хо, — вздохнул он.
— Вам бы его жалко было?
— Кого?
— Да врача.
— А я отчего-то о Фирко вспомнил, — сказал старик и, опасаясь ненароком выдать то, о чем думал, уклончиво продолжал: — Понять никак не могу, с чего это вдруг давать человеку фамилию Колокан? Что за слово такое?
Тези вздрогнула, будто не кого-то, а лично ее обидели.
— Так цветок один называется, — сказала она.
— Колокан?
— Ну да. Он в озерах растет, как кувшинка, но под водой, в тине. Выходит наружу, только когда распускается, белый такой, как холст.
— А ты о нем откуда знаешь? — удивился старик.
— Священник рассказал.
— Ты разве ходишь к священнику?
— Я на исповеди спросила.
Старый Тима расхохотался, аж затрясся весь; надо же, что выделывает девчонка. Смеясь, вышел он в горницу и снова принялся выбирать себе палку. В конце концов выбрал ту, что из дикой вишни, и стал натягивать стеганку.
Это было так неожиданно, что Тези удивленно спросила:
— Деда, вы что же, опять уходите?
— Надо, внученька.
— А куда?
— В деревню.
Тези удивилась еще больше, и дедушка, упершись палкой в пол, начал объяснять, что время не ждет и надо предпринять все возможное, потому как корову Чако, словно подгнившую изгородь, уже и ветер повалить может. Сена почти не осталось. И купить негде. До весны только ей одной и хватило бы, да и то, если скармливать понемножку. Или ей, или овцам — приходится выбирать. И, пожалуй, правильней выбрать овец.
— А с коровой что будет?
— Сдам.
