Леонид Сергеев - Самая счастливая, или Дом на небе
Началась эвакуация. На вокзале была давка. Плакали женщины, кричали дети. Отец отыскал наш товарняк с вагонами «телятниками». Нам досталась верхняя полка — грубо сколоченные доски. Втиснули тюк с бельем, чемодан, саквояж, рюкзак, небольшой ящик из оцинкованного железа, меж них примостилась сестра с куклой и я с Шариком. В вагоне уже разместилось несколько семей, в том числе Смеяцкие. До отхода товарняка оставался час с лишним, и мне разрешили походить около вагона, но я сразу подошел к паровику. Постоял, посмотрел как курчавится дым над трубой, и вдруг на соседнем пути увидел воинский эшелон. В открытой двери одного вагона, свесив ноги, сидел солдат и играл на гармони что-то веселое; его товарищи смеялись. Я подбежал, приготовился слушать, но солдат сразу перестал играть.
— Эй! Стручок! У тебя есть старшая сестра?
— У Вовки Смеяцкого есть! — выпалил я.
— Тогда беги возьми ее фотографию с адресом, будем переписываться. А то у всех есть девушки, а мне и писать некому.
Помчал я к нашему вагону, крикнул Ленку Смеяцкую, перезревшую прыщавую девицу.
— Давай фото, — говорю. — Тебе солдат писать будет!
— А он какой? — покраснев, тихо спросила Ленка.
— Веселый!
— Подожди, я сейчас! — Ленка достала из чемодана фотографию, спрыгнула на насыпь, но, когда мы подбежали, эшелон уже покидал границы станции — только и успели помахать последнему вагону.
…Состав дернулся, загромыхал и, спотыкаясь о стрелки, покатил с привокзального полотна. Не успели выехать за город, как послышались взрывы бомб; вагон задрожал, заскрипели тормоза, состав встал, раздалась команда: — Выгружаться! Спрыгнув на шпалы, мы увидели, что два головных вагона горят, а в небе к горизонту уходят немецкие самолеты. Отец побежал к месту пожара. Около часа тушили огонь, но пропитанные мазутом доски разгорались все сильнее. В конце концов вагоны, объятые пламенем, паровик оттащил на запасной путь, и вскоре от них остались одни тлеющие остовы. Потом оказывали помощь пострадавшим и распределяли «погорельцев» по другим вагонам. Вернувшись, отец сообщил, что в одном из вагонов разместился детский сад, с которым мы ехали в грузовике, а в другом — вывозят часть зверей зоопарка; после бомбежки несколько клеток открылось, и звери разбежались, но недалеко, в ближние кусты. Переждали налет, снова поползли к вагонам. Наверное, отец это рассказал, чтобы немного приободрить нас с сестрой, но, может, так оно и было.
Наш товарняк тянулся медленно, подолгу стоял на узловых станциях, бункер паровика загружался углем, в цистерну заливали воду из водокачки, прицепляли вагоны, сажали беженцев. Больше не бомбили. В проеме двери виднелись лесные массивы, луга со стогами сена, унылые деревни. Иногда по несколько дней простаивали на запасных путях, пропускали воинские эшелоны, спешившие на запад. Из вагонов солдаты махали нам и кричали, что вернутся с победой. Молодые пареньки, совсем мальчишки, смеялись и пели песни.
Спустя много лет я смотрел телевизор в Доме журналистов, рядом покуривал гардеробщик фронтовик, хороший такой старикан. Показывали военную хронику: солдаты возвращались с Победой.
— А из нашей деревни двадцать шесть ребят призвали в армию, а вернулись лишь двое, — сказал старик. — Я, да еще один парень, оба покалеченные.
Когда я вижу военные ленты, передо мной всегда встает проем двери товарного вагона и веселые лица пареньков. И тут же необъяснимо сокращается временное пространство, и за вагоном встают голые стволы лип, которые я увидел позднее в эвакуации, — град сбил листву деревьев и они погибли.
В нашем вагоне за всю поездку никто не смеялся, не спел ни одной песни. Днем, когда товарняк стоял на каком-нибудь разъезде, мы собирали щепу для печурки-«буржуйки», которая занимала середину вагона и, когда ее топили, раскалялась докрасна. Отцы приносили кипяток, искали грибы на опушках, ловили раков в ближайших прудах, матери ходили в деревни менять одежду на продукты. По вечерам у «буржуйки» женщины молчаливо готовили скудные ужины, мужчины угрюмо курили махорку.
Через месяц товарняк встал под Казанью на разъезде Аметьево. На разъезде было тихо. Тянулись заросшие травой ржавые рельсы и сгнившие шпалы, на бугре стояли станционные постройки, чуть дальше — будка стрелочника, за ней — овраги с красно-бурой глиной и деревня, за которой виднелся город.
Вначале нас привезли в какой-то клуб и каждой семье отгородили закуток простынями на веревках, но вскоре переселили в общежитие на Клыковке, окраинной улице, где росли кряжистые тополя, тянулись канавы с мутной водой, а частные дома, вместо заборов, огораживал колючий кустарник… Сколько я помню, нашу улицу всегда заполняла глубокая грязь; только с первыми морозами, грязь костенела, а канавы затягивались хрупким ледком.
Я вспоминаю двор своего детства — место, объединяющее всех независимо от национальности и положения: обшарпанные дома, пожарные лестницы, крапиву, чертополох, громкоговоритель на столбе и лавки, где обсуждались последние новости, и непременное музыкальное обрамление — патефон с довоенными пластинками, и площадку «пятак», на которой мы допоздна гоняли «мяч» — ушанку, набитую бумагой. Ничем не примечательный клочок земли, в душные летние вечера пропитанный запахами керосина и копоти, но в памяти — просторный двор со свободной циркуляцией воздуха, где солнце бьет в окна, наполняя комнаты жаром, превращая клоповники в приличное жилье. В памяти — добрососедство, душевность, взаимовыручка — все то, что теперь в новых микрорайонах исчезло навсегда. Мое поколение прекрасно знает воспитательную силу двора, а усвоенная с детства определенная уличная дипломатия помогла нам в дальнейшей жизни.
3.Рассматривая пожелтевшие дымчатые картины, приближая детство, я вновь перешагиваю пороги возраста, событий, воскрешаю людей, с которыми когда-то свела судьба.
Юсупка Абдуллин, мой Абдулла! Умница Алик, общение с которым действовало на нас облагораживающе! И «Баба Яга», старуха, похожая на греческую богиню! Со временем многое безвозвратно уходит из нашей жизни, но их помню до сих пор. Настоящее быстро превращается в прошедшее, но оно еще не прошлое, поскольку не отстоялось, в нем еще много случайных, несущественных деталей. Только с годами остается главное, как свидетельство своего времени.
Юсуп был загорелый, с горящими раковинами ушей и узкими раскосыми глазами, над которыми торчала жесткая челка.
— Из Москвы, что ли? Эвакуированный? — небрежно бросил он и сразу ввел меня в курс местных достопримечательностей. — За общагой подземный ход. Вон в тот замок тянется.
Возбуждая во мне таинственный интерес, Юсуп показал на развалины за полем чечевицы.
— А в речке черт живет. Пойдешь по берегу, за тень схватит и затащит в глубину… А в замке по ночам привидения бродят… В конце улицы живет гадалка. Все точно гадает. И лечит здорово. Болит у тебя сердце — дает цветок, у которого листья сердечком. Болит желудок — дает круглые травы. Говорит, Бог все предвидел… А еще по улицам ходит Баба Яга. У нее дурной глаз. На тополь взглянет — тополь сохнет… Ей на глаза лучше не попадайся, вмиг болезнь схватишь, или змея укусит.
На Клыковке появилось несколько семей из Ленинграда, все мальчишки худые, молчаливые. Один из них — Алик — рассказал, как однажды они с матерью голодали целую неделю, а потом он полез в шкаф и обнаружил сумку сухарей — их сдавали до войны молочнице, а про те забыли. Алик был начитанным, знал множество историй про мореплавателей и отлично рисовал; он имел перед нами явное достоинство, и кто-то из ребят предложил ему быть вождем нашей ватаги, но Алик сразу отказался, сказав очень серьезно, что к власти рвутся недалекие люди.
— Главарем должен быть тот, кто знает все на Клыковке, — заявил Юсуп с агрессивной навязчивостью.
— А я думаю, кто ответит на вопросы, которые ему зададим, — сказал Алик.
Юсуп поморщился, надулся, его узкие глаза совсем исчезли. Алик отошел в сторону. Я уж подумал — начнется драка, но они вдруг одновременно вспомнили обо мне и переглянулись.
— Давай, ты скажи, как будем выбирать.
Я посмотрел на худых ленинградцев и, пытаясь скрыть очевидную хитрость, сказал, с невероятным напором чувств:
— Кто всех поборет (дед кое-чему научил меня).
Это было постыдное условие, но ребята согласились.
Я быстро перекидал всех мальчишек и начал бороться с Юсупом. Мускулистого напористого Юсупа не так-то легко было припечатать к земле, пришлось попотеть; но в какой-то момент я все-таки провел фирменный прием деда и Юсуп рухнул на спину. Ребята забросали меня травой и дали клятву верности. Вот так я и получил колоссальную власть. Через некоторое время ребята пожалели, что выбрали вождя таким образом, но было уже поздно — мы успели наломать дров.
