Роберт Шнайдер - Ступающая по воздуху
Амброс поспешил дальше, к вагону-ресторану, разделявшему вагоны первого и второго класса.
— Бедняжка Йылмаз! — услышал он Мимоходом чей-то бас, восклицание сопровождалось сокрушенным вздохом.
— Господи, как он, наверное, похудел! — вторил детский голос.
Участь турецкого гастарбайтера Эркема Йылмаза — в те недели это имя было на устах у всех от мала до велика — стала настоящей сенсацией. «Тагблатт» и «Фатерланд» все еще считали эту тему самой приоритетной. Передовые статьи типа: «Йылмаз — конец гуманитарной эпохи?» или: «Дело Йылмаза. Что позволяет себе кантональная полиция?» — не давали остыть накалу страстей. Суть в том, что восемнадцатилетний асфальтировщик из Каппадокии в ночь на 1 августа, то есть в праздник Клятвенного союза швейцарцев, был арестован и заключен в общинную каталажку Майенфельда. В нетрезвом, должно быть, состоянии он оплевал вахмистра Беата Броши и тем самым нанес оскорбление всей Швейцарской Конфедерации, да еще в столь торжественный день. Об этом и говорить бы не стоило, если бы на следующее утро вахмистр не отбыл в свой двухнедельный отпуск, а на радостях забыл освободить из-под стражи Йылмаза. Тот сидел, позабытый всем белым светом. Каталажка находится примерно в трех километрах от участка, занимая бездействующий бункер. Йылмазу пришлось шестнадцать отмеченных царапинами на стене дней провести в подземелье, пока вахмистр с загорелым лицом не вернулся из отпуска, между прочим как раз из Каппадокии, и пока у него не прояснилась память. Турок чудом выжил, возможно потому, что начал пить собственную мочу. («Насколько питательна наша моча?» — ответ на этот вопрос давало другое популярно-медицинское наблюдение на страницах «Тагблатта».) Однако от бедолаги за более чем двухнедельный срок, когда Беат Броши занимался изучением турецкого фольклора, осталось не более сорока двух килограммов прежнего Йылмаза.
Скандал прогремел на весь кантон Граубюнден и получил даже более широкую огласку, а всю местную почту завалили продовольственными посылками. Но народный гнев достиг поистине грозовой силы, когда дорожный мастер уволил Йылмаза ввиду его производственной маломощности.
Амброс обогнул предельно беременную женщину, которая выгуливала в коридоре свой живот и пронзительным окриком заставила Амброса сию же минуту погасить сигарету. Он растоптал окурок и, миновав кухню, вошел в ресторан.
Ее он увидел сразу. Узнал в первый же миг. В мгновение ока. С лету. Она. Ни мысли, облекаемой в слова. Ни картины, навязанной памятью. Никакого заученного чувства. Его глаза ударили залпом и разом постигли человека в его полном, серафическом образе. В этом человеке не было ничего чужого, ничего незнакомого. Он вечно с тобой. Вечно свой. Вечно любимый.
И вдруг, себя не помня, Бауэрмайстер коснулся ладонями ее головы. Белокурой головы, залитой красноватым светом зари над Рейнской долиной. Удлиненное лицо. Лоб казался еще выше, переходя в волнистую гущу волос, тугой косой струящихся сзади. Нежная пластика ушей, ровная линия носа, сочные губы еще более четко очерчены малиновым карандашом помады. И совершенной красоты темные, как омут, глаза, в ледяной глазури которых внезапно отразилось его собственное лицо. Что было дальше, Амброс лишь позднее сумел смонтировать в памяти. Он ощутил грейпфрутовую свежесть ее дыхания, приникнув ртом к ее окаменевшим губам.
Голова девушки все еще была в его ладонях, когда он мало-помалу начал что-то соображать. Тут сердце ахнуло от стыда и буйно загрохотало. Ладони взмокли. Он не мог вздохнуть, хотелось лишиться чувств, ибо он понял, что натворил. Он подошел к совершенно незнакомому человеку, коснулся его лица руками и поцеловал его в губы так, как может целовать только самый близкий.
В любовь срываются, падают. Без всяких усилий со своей стороны и не по собственной воле. В английском языке на сей счет есть точное выражение: to fall in love. И от любви избавляются, тоже не прилагая усилий, если, конечно, не останавливают часы своей жизни.
Она сидела в своем свитере цвета морской волны, совершенно неподвижно, все еще в шоке от внезапного осязательного эксцесса. На заднем плане все разом пришло в движение. Поезд прибывал на очередную станцию. Чай в ее чашке расплескался. Только это вернуло ее к яви.
— Вы не находите, что вам недоступны полутона? — произнесла она с австрийским акцентом и мягкой окраской голоса и бросила взгляд на дрожащие руки молодого человека.
У него бухало в висках, и он не выдавил ни слова. Она спокойно взяла бумажную салфетку, но не для того, чтобы вытереть губы, как было решил Амброс, она подложила ее под чашку, промокнув ею блюдце. Он видел, как бумага сереет от влаги, и все еще не мог заговорить. Вместо этого он снял очки и начал основательно протирать стекла краешком плаща. Потом уставился на голубые от снега горы, медленно ползущие мимо и похожие на зубчатый спинной гребень какого-то фантастического животного.
— Вы самый прекрасный человек, какого я когда-либо встречал, — дрогнувшим голосом пробормотал он, и стук сердца начисто заглушил мысли.
Девушка подняла на него взор, и когда увидела в его голубых глазах тень бесконечной печали, он уже не был для нее таким чужим.
Полупустой вагон-ресторан постепенно заполнялся. Трое итальянцев уселись за первый столик слева, а непомерно толстый человек, надвигавшийся со стороны двери, задел бедром их стол, сорвав с него скатерть вместе с приборами и цветами. Неслышно подлетел гарсон и, услужливо предлагая свою помощь, унял громкие, почти высокохудожественные самобичевания необъятного.
— Кто-нибудь вошел? — с отеческим участием вопрошались посетители ресторана. — Ваш билетик, пожалуйста!
Пышнобородый, с седыми висками проводник возник перед Амбросом, как черт из табакерки.
— Ваш билетик, пожалуйста! — бархатным голосом потребовал он.
— К сожалению, я… я…
— Вскочили в последнюю минуту, — подсказал проводник.
Он оглядел криво застегнутый плащ Амброса и бросил плутоватый взгляд на белокурую девушку. Потом осклабился, заглянув в глаза Амбросу, с таким видом, будто только что узнал чужую тайну: «Ей-Богу! Ни одна душа про это не узнает».
— И далеко ли едете? — поинтересовался он, раскрывая синюю тарифную книжку.
— В Санкт-Галлен.
— Это будет… Минуточку… Четырнадцать франков.
— Не надо мне никакого билета, — сказал Амброс. Сердце мало-помалу успокоилось, он снова надел очки, и они сверкнули боевым задором.
Бородач проглотил вызов и мгновенно преобразился, нацепив маску строгой официальности, подобающей представителю ведомства Федеральных железных дорог.
— С вас четырнадцать франков.
— Видите ли, у меня аллергия на деньги. Стоит к ним прикоснуться, как сыпь по коже.
— Вы принимаете меня за идиота?
— Не только вас, если по-честному…
— ?..
Проводник лишился дара речи, и тарифная книжечка едва не выпала у него из рук. Он хватал ртом воздух, силясь осмыслить ситуацию с позиции Федеральной железнодорожной службы. Но девушка уже выложила 14 франков на угол столика. Не сказав ни слова, проводник взял деньги, выписал билет и двинулся дальше, успев, однако, бросить на нее взгляд, говорящий: «Ну, детка, ты с ним еще намаешься».
— Вы всегда ездите с таким комфортом? — спросила она, прыснув со смеху. Зубы сверкнули белизной январского снега.
— Можно, я сяду?
— Ничего себе! Можно ли целовать, вы не спрашиваете, а садитесь по разрешению.
— Меня зовут Амброс, а вас?
Он снял плащ и сел.
— Амрай.
— ?..
— Вообще-то Аннамария. Просто меня мать так называет.
— Перейдем на «ты», Амрай?
— Я не против.
Он протянул ей руку, и Амрай чинно пожала ее. Он ощутил прохладу ее ладони, и ему вдруг вспомнилась девушка, из-за которой несколько лет назад он чуть не свел счеты с жизнью. У той тоже были холодные руки.
— У всякого ангела холодные руки, — сказал он, воспаряя душой.
Она улыбнулась. Потом довольно долго молчали. Поезд летел по рельсам, повторяя свое монотонное «да-дамм, да-дамм». Долина Рейна становилась все шире. И у Амброса было такое чувство, что и пейзаж, проплывавший справа и слева, не что иное, как грандиозная декорация, сложившаяся из миллионов мазков, которые за тысячи часов успели нанести тысячи сценографов. И ему казалось, что огромная невидимая рука с помощью прозрачных шнуров выкатывает эту брызжущую красками декорацию с горным пейзажем на обычно столь мрачную сцену земли.
Разговорились. Она возвращалась из Милана. Надо было сделать закупки. Текстиль. Новые проекты. Пока это первый случай, когда мать разрешила ей самостоятельно подобрать ассортимент.
