Алексей Беляков - Пепел и песок
Нет-нет, это лишнее, не отвлекаюсь.
Сериал «Турбочекисты» шел три сезона, пока не началась Депрессия.
— Они ходят, мои герои, — я присаживаюсь прямо на ступеньки, чтобы затянуть шнурок на левом кеде. — Только я с этого ничего не имею. Как же это бесит. Бесит.
— Такие у нас в кино условия, ну? — Йорген внимательно смотрит на шнурки моих черных кедов. — Мы тут не однажды в Америке. Но у тебя беспрецедентные гонорары. В сентябре получишь, наконец, своего «Демиурга».
— Откуда ты знаешь?
— Ты ведь хочешь этого хрустального пацана, ну? Это, кажется, единственный приз, которого у тебя нет?
— Да. Но мне не дадут. Потому что в этой Академии решают все дряхлые импотенты, которые способны прошамкать лишь слово арт-хаус. Я для них враг, вредитель, убийца. Бесят, бесят.
Йорген морщится:
— Ты получишь «Демиурга», ну? Я вроде не похож на импотента?
— Нет, не похож. Не похож.
— Скажи, а зачем тебе вообще все эти призы, если ты ни разу не пришел на вручение?
— Нужны. Просто нужны. Коллекция. Неужели непонятно?
— Тогда пиши! Не подводи меня. Я всячески тебе помогаю: находил диалогистов, когда ты зашивался с объемами. Могу сейчас найти диалогистку посимпатичнее, ну? Может, поедем ко мне на Поварскую, на крышу, поговорим о цели? А то стоим тут…
— Нет, я на велосипеде.
— Да, я и забыл. Как ты по Москве на нем ездишь? Японимаю — в Форте дей Марми… В общем, соберись. Марк Энде — это не человек. Это фабрика. Ну?
4
Вибрирую на голубом велосипеде между трамвайных рельсов. О чем я думаю? О том, какой я великий и могучий. Македонский в кино. Мне всего тридцать пять, а разрушил полмира.
Справа меня настигает алый кабриолет. За рулем сидит обветренный Вазген, хозяин виллы в Беверли-хиллз и телекомпании МРТВ.
— Эй! — Вазген поднимает руку. — Себя не бережешь! Почему на такой развалине едешь?
— Привязался к нему.
— Новый купить не можешь? С твоими гонорарами? И лучше мотоцикл купи.
— Не хочу. Мне этот нравится.
— А если убьешься — что я народу показывать буду?
Мы оба останавливаемся перед замершим трамваем. Вазген кивает девочке, которая смеется над ним сквозь заднее стекло, и снова поворачивается ко мне:
— Мне сказали, что ты сценарий уже привез. Сегодня читать буду. Кстати, есть идея. У меня сын младший все просит. Что-нибудь про компьютерный вирус. Про хакеров. Такое — пострашнее. А?
— Это уже из прошлой жизни. Кому сейчас такое надо?
— Мне надо! Моей семье надо, да? Ты придумай так, чтоб вирус всюду проникал, в мозг проникал…
— Такого не бывает! Никто не поверит.
— А ты так напиши, чтоб поверили. Ты можешь! Ты этот, как его — пассионарий! Гумилева читал? Льва, а?
Трамвай двигается вперед, и Вазген опускает темные очки. Он меня не слышит. И уже не видит.
И я уже о нем не помню. Я помню о будущем.
Слушай мое пророчество, верный Бенки!
Через двести шестьдесят семь лет на месте трамвайной линии будет полноводный канал, соединяющий Пост-Балтийское и Бакинское море. По каналу заскользят герметичные титановые ладьи с последней нефтью. По берегам зашелестят заросли базедовой травы и пекинского борщевника.
Гумилева читал, а?
5
На Мясницкой улице, в подвальном ресторане «Ефимыч», интеллигентском дымном чертоге, меня ждет мой столик в красном углу. Где я молюсь.
Здесь теперь почти пустынно, не так как в дни Депрессии. Сейчас все принялись хлопотать. Горячая нефть побежала по венам.
Официант хихикает:
— Просите, я все спросить хочу — зачем вы утопили ее?
— Кого?
— Героиню из сериала.
— Какого сериала?
— «Девушка без имени»
— Вы вспомнили! Это когда было! Я уж и сам не помню половину.
— А я все ваши сериалы наизусть знаю… У меня все диски дома есть. Но вы всегда с девушками жестоко обращаетесь почему-то.
— Не только с девушками. Мне никого не жалко.
— Я понимаю, — официант вздыхает и салфетки в стакане колышутся. — Это кино. Не жизнь.
— Что ты сказал? — Мой голос покрывает табачный гул. — Как же ты бесишь! Бесишь!
Официант уже не улыбается. Он потеет и пахнет полынным пивом.
Все посетители клуба перестают дышать и смотрят на меня. Молодцы! Внимание! Теперь в качестве аперитива я покажу вам маленький номер — как меня учила моя дорогая Ами.
— Я не хотел… — шепчет официант. — Не хотел вас бесить.
— Запомни: все, что я пишу, — и есть жизнь. Я создаю этот мир. Я — демиург.
— Кто?
— Бог в пальто!
В зале раздаются аплодисменты.
Я еще не выпил, чтобы встать и поклониться. Пусть любят меня таким, на троне.
Но я успеваю заметить губы девушки, что сидит у стены, расписанной тенями. Губы без улыбки. Девушка! Оставаться на месте. Губы подкрасить. Я люблю ярко накрашенные губы. Готовьтесь к экзекуции за то, что не улыбаетесь во время моего эффектного номера.
— А теперь, — я понижаю голос, — неси мне водки. Водки!
— Как обычно? — спрашивает официант. — Да-да, я понял. Понял. А сыр?
— Тссс! Сыр — это мой бог, его нельзя упоминать всуе.
Официант делает два жеста игрушечного дирижера и убегает за кулисы.
Да. Сейчас я буду напиваться. Но вы не услышите названия водки. Марк молчит про марки. Никакого product placement почем зря. Всякое слово из уст Марка — святое. И очень дорого стоит.
6
Спустя двадцать семь минут.
Как хороша эта закуска — вот эта соленая рыба, покрытая кружками лихого овоща, когда они встречаются на пористом ложе. Ладно, назову марку. Селедка с луком на черном хлебе. Ах, верный Бенки, жаль, что ты не пьешь!
Еще водки.
Выпиваю.
Водка не должна быть ледяной. Водка должна быть почти комнатной температуры. Надо чувствовать вкус водки. Только глупцы и дети утверждают, что водка невкусная. Пейте водку, источник знаний!
Вокруг меня рождаются и страдают цивилизации. Иные не успевают даже сказать «Мотор!». Кружок лука заводит их титанов в свой лабиринт, где они погибают в расцвете соли. Я не слишком ими дорожу. Иногда они даже бывают слишком назойливы.
Не буду отвлекаться, пока держусь на волнах. Пока слежу за блеском графина.
Итак, Бенки, согласно первому закону сценарной динамики, у героя есть цель. Он должен написать вторую серию. Быстро и безжалостно. Герой не может болтаться без дела. Иначе он — просто опухоль, которую надо резать к чертовой матери и закапывать под березами. Но согласно второму закону, у нашего обаятельного целеустремленного героя не далее тринадцатой страницы должны возникнуть досадные препятствия, которые он обязан преодолеть. В этом споре рождается истинное кино. Умытое кровью и надраенное песком. Остаются пустяковые вопросы: а кто ему должен мешать и почему?
— Вы позволите?
Я отрываю взгляд от святого графина. Знакомое лицо. Веселые глаза.
Он ловко садится напротив.
— Мы с вами общались однажды Я брал у вас интервью для журнала «Адмиралтейская игла». Фаддей меня зовут, помните?
— А-а! Вы из Питера? Жертва наводнений. Припоминаю это интервью. С издевательскими ремарками?
— Сорри, ремарки были не мои.
— Ремарки про Марка! Да мне плевать на самом деле. Я царь, живу один. И чего вам теперь надо?
Отодвигаю графин в тень. Фаддей улыбается:
— Вы, судя по всему, сейчас заняты?
— Точно. Вы правильно судите.
— Когда вам было бы удобно пообщаться со мной?
— А зачем так часто?
— Понимаете, сейчас я работаю на телевидении, у Парфюма Леонардовича…
— То есть перебрались-таки в Москву со своей Гороховой улицы?
Он не смущен. Он привык. И безмятежно тянет свою ноту:
— Мы сейчас снимаем документальный проект. Его тема — Москва Серебряного века.
— Я тогда еще маленький был и ничего не помню. Ничего.
— Москва в каждом вашем фильме. Она не просто место действия, а среда, с которой герои вынуждены бороться.
— Вы серьезно? Никогда об этом не думал. А Серебряный век причем?
— Этот мотив тогда был очень силен.
— Знаете, я совершенно не знаю это время. Это когда было?
— Начало двадцатого века. Цветаева, Мандельштам, Есенин…
— Интересно. И что же они?
— Сорри, а вы кто по образованию?
— Математик.
— Вот почему у вас так просчитаны сюжеты! — Фаддей ликует, отбивает торжественный марш по столу. — Это очень интересно!
— Разве?
— Да! И нам бы хотелось, чтобы вы выступили комментатором. Парфюм Леонардович очень просил с вами поговорить.
— Вы для этого сюда пришли?
— Нет, здесь я с друзьями, но встретил вас…
— И все былое? А что вашему Парфюму Леонардовичу Москва? Он вообще из города Апатиты. Или Гепатиты.
Фаддей смеется. Что я сказал смешного? Бесит, бесит.
Фаддей смеется и одновременно хладнокровно замеряет глубину моей ненависти. Приборы его отрегулированы, вибрируют датчики в висках.
