Алексей Беляков - Пепел и песок
Ах, чертовка! Она еще тут. Я вижу ту же девушку, она заплетает глупенькую косичку из пряди своих темных волос. А каков ее профиль? Она, кажется, слышит меня, поворачивает голову…
Жаль, ты на дворе, мой добрый Бенки. Лежишь под свежими липами и не можешь проникнуть сюда. Я бы отправил тебя с коротким письмом к этой девушке. В нем только вопрос: «Вы — Катуар?» И ждал бы ответа.
Еще водки. Еще лука. Пора! Надо действовать. Я напитался ароматами, и теперь чертовке от них не уйти.
— Вы позволите?
Сквозь алеф графина я вижу одутловатое лицо.
— Сергей Александрович? Сережа?
Есенин садится мне на колени:
— Зачем ты так наелся лука?
— А ты что тут делаешь, Сережа?
— Приехал сам Маринетти. Сейчас будет выступать.
— Ты же не любишь футуристов.
— Ненавижу. Но Сева позвал, сукин сын!
— Мейерхольд?
— Да, утром по скайпу.
Вокруг нас прогуливаются юноши с подведенными глазами, в цилиндрах, с лаковыми тростями. Требуют заказать им мохито. Сутулый Мандельштам, подняв подбородок, следит за плазменным экраном, где искрится матч «Челси» — «Тоттенхем». Лиля Брик, вскочив на стол, поднимает тяжелую юбку, демонстрирует толстые ноги и кричит: «Все на марш несогласных!». Алексей Толстой несет через зал книгу в обложке из свиной кожи, клоунски кланяется, просит всех оставлять автографы в его новеньком ноутбуке. На огромный барабан в центре этой дикой вселенной легко взбирается Маяковский и, простирая долгую руку, спрашивает: «Где же Маринетти с докладом о последней неделе моды?»
— Да-да! — нервно восклицает из угла Цветаева. — Где он? Что там в Милане? Мне совершенно нечего носить. Хоть в петлю лезь!
Есенин спрыгивает с моих колен:
— Тогда я пока буду читать стихи!
— Не хотим! — кричат юноши с подведенными глазами. — Хотим про моду!
Есенин хватает мой графин и бросает его об стену. Тут же дурной хор актеров из кабаре «Летучая мышь» затягивает частушки:
Жил на свете хипстер бедный,
Очень нервный и худой.
Нюхал кокаин целебный,
Пил мохитовый настой.
Начинается вакхический перепляс. Маленький злой пудель кусает танцоров за туфли. Мейерхольд ходит по кругу с большим медным подносом и, завывая, просит денег на постановку спектакля «Как я съел @».
Я расталкиваю 3D-безумцев и все ближе вижу лицо девушки с губами, которые можно надкусить, как дольку мандарина, и пить ночной сок. Лицо моей Катуар.
Меня обнимает пьяный Николай Гумилев:
— Сына моего читал, а?
— Пусти меня к ней, болван! Убирайся в Африку, на озеро Чад. Тискать девчат.
Вся серебряная кутерьма лихо сворачивается и пропадает в солонке, матерясь на прощанье. Я снова с графином, снова немного блаженный. Ах, водка, колыбель моя, любил ли кто тебя, как я?
Выпиваю и знаю, что мне предстоит. Горького топлива на несколько метров мне хватит. Сейчас я доберусь до Катуар.
Кто это рядом? Утопить в шашлычном соусе!
9
Она поджала под себя одну ногу в черных колготках. Или черной колготке, если нога одна? Нет, ноги две — пока одну поджала, вторая была под красной скатертью. Красная и черная. Ставлю на второе. На ее левом плече печальная татуировка — буква «А». Или это острый угол с перекладиной для приговоренного к повешению? Или клюв погибшей птицы?
И где я видел эту А? Кто дурачит меня? А?
Все, пора на НАТ.
Нет, не так сразу. Еще восемнадцать мгновений в дымных муках.
Водка. Официант. Девушка.
Да, мой верный Бенки, ты ждешь меня. Но ты не видел ее носа. Он скопирован с чертежей Данте. Он устремлен в инфернальную вечность. Великоват для девушки? Да ты дурак, Бенки! Я положил бы букет асфоделий к этому монументу. Ты же знаешь, что меня можно насмерть разбить таким носом.
А она курит и смотрит на тварь рядом с собой, гомункулуса из пивной кружки по фамилии Брюлович. Зачем фамилия, Бенки? Потом пригодится, увидишь.
Надо оторвать Катуар от твари, замучить моими кислотами, распустить на пестрые нитки, заклеить липкими марками. Терпи, Катуар!
— Марик, привет!
— Я не Марик, я — Марк.
Извилистый путь к Катуар затрудняет шальная преграда в серьгах, которые притягивают ее тело в маленьком черном платье к потертому полу. LBD-Лабуда-лебеда.
— Ну извини. Ты просто такой милый, просто Марик!
— Что тебе?
— Мне очень надо запуститься с моим сценарием.
— А я чем могу помочь?
— Можно тебя написать автором идеи? С твоим именем сразу сценарий примут.
— А сколько денег?
— Ой, ну до бюджета еще дело не дошло. Но ты согласен?
— Нет.
— Марик, но мне это очень надо.
— Есть бюджет — есть сюжет, как сказал бы один мой покойный друг.
— Марик, ну помоги. Просто имя, два слова.
— Можно мне пройти туда? Где море огней.
— Я позвоню тебе завтра, хорошо?
— Спасибо, нет. Вот и два слова.
— Почему?
— Я жесток с девушками. Это знает любой официант.
— Спаси, Марк!
Тектонический сдвиг сотрясает меня. Селедка томится, бьется в недрах. Еще один толчок, сорок градусов по шкале Рихтера.
— Марик, что с тобой?
— Я не…
Я не в силах сдерживать теплую лаву. Она вырывается из жерла и заливает маленькое черное платье. Просительница визжит.
Дура, я щедро забросал ее дарами драгоценного чрева. Марка утробный автограф. Радоваться — а не содрогаться.
Но как пусто теперь на душе.
Да, уже точно на НАТ. Где к ограде прикован мой Бенки.
Меня провожают пустыми глазницами погибшие жители подземелья.
10
Я потерял ее, Бенки. Утратил мою Катуар. Зацепился за этот нос, споткнулся. Очнулся, гипс. И только липы цвели в чахлом дворике, пахли тоскливо. Да икота осталась на память.
Хотя, Бенки, я верю в сюжет. Он помилует и спасет. Я снова увижу ее. Йо-йо.
Ты слышишь, Бенки?
— Прости, брат, меня Тимур зовут, а не Бенки.
Водитель такси поворачивается, и на его щеке прерывисто бликует бледный красный отсвет.
— Не брат ты мне. И не с тобой я разговариваю, Тамерлан мой пассионарный. А с велосипедом своим. Его зовут Бенки.
11
Утро.
Еще одно утро.
Еще одно.
Я сбиваюсь с пульса. Лежу, считая блестящих идолов, что возвышаются на секретере у темно-зеленой стены. Первый, второй… Между первым и вторым перерывчик небольшой.
Ах, секретер мой, секретер! Антикварная вещь, красное дерево, начало XIX столетия. Золотой век. Слаб человек. Сладкоголосый дизайнер убедил меня, что только на таком секретере будут выгодно смотреться все мои призы. Третий, четвертый. Стоил он, как опрятный домик с палисадником на берегу Леты. Я поверил дизайнеру. И цветочной инкрустации шифоньера. Кажется, это ирисы. Пятый, шестой. Ботаник из меня никакой.
И еще есть бюро той же благословенной эпохи. Оно там за головой, я не вижу его. На нем холодеет сомкнутый ноутбук, рядом — черная мраморная ваза, заполненная до краев сухим и нежным песком. В бюро много увлекательных ящичков. В первом — усыпальница былых договоров с кинокомпаниями. Во втором и третьем — хранилище ветхих тетрадей и листов с вечно живыми сюжетами, зарисованными моими крошками-иероглифами. В четвертом — лишь сложенная карта Италии, но если ее расстелить на полу, она станет пышным ковром. В пятом — житейские мелочи: скрепки, монеты, бесцельные визитки, два паспорта, три церковные свечки, фотография молодой Ами, которая некогда одиноко стояла на прикроватной тумбочке Сталина, вырезанная из газеты заметка «Молодой сценарист мечтает о дорожке» — первое упоминание меня в истории. И еще последнее письмо бабушки, которое я до сих пор не прочитал, — значит, Бенки, прочитаю тогда, когда это понадобится для сюжета, а пока будем помнить о нем. В шестом… нет, надоело.
Я прерываю инкрустацию-инвентаризацию. Мне надо спуститься с башни — под тягучие громы сердца — и купить еще белого вина. И сыра. Ласкового и нежного сыра, вот того и того, и еще этого, нет, левее, что вы, девушка, смотрите искоса, я рукой показал, неужели могу промахнуться?
После чего снова возвращаюсь в башню. Усыпать сырными крошками медовый паркет. Заливать вином мой багряный халат. Верный Бенки лежит в прихожей, так, как я его бросил, вернувшись из «Ефимыча».
Иногда я подхожу к окну и, тяжело дыша, слежу за зданием Московского университета. Он, и только он — главная часть моего интерьера.
Год назад я выбрал именно этот вид из окна. Я получил тогда гонорар за сериал «Кровь блондинки». Всю кровь я влил в эту квартиру. (Комната-зала, как в пустынном музее — по экспонату в углу. И низкая тахта посередине, для экскурсанток.)
Каждое утро удивляюсь, что здание Университета не исчезает в огромном окне.
Проходят столетия, умирают блондинки. А Пирамида стоит. Противореча законам сюжета. Огорчая моего тайного пакостника-драматурга.
