Дмитрий Лекух - Орхидея в мотоциклетном шлеме (сборник)
— Это в полвторого ночи? — удивляются.
— Работа у него такая, — жму плечами. — Оплата его устраивает…
На другом конце провода хмыкают.
— Хорошо. Ждем…
И трубку повесили.
…Когда мы с Вовкой подъехали к этому мосту, там, и правда, оцепление стояло, хоть и жидкое.
Менты.
Пропустили — без звука.
Вылез из машины, ко мне тут же подходит какой-то мужик в гражданке.
— Дмитрий? — спрашивает.
— Он самый, — отвечаю.
— Пойдемте. Вас ждет полковник Воронин…
И рванул скорым шагом, чуть ли не бегом.
Я — за ним.
Ладно, думаю, посмотрим на этого полковника…
Он оказался тоже в гражданке.
Большой, жилистый.
С холодными глазами профессионального убийцы.
Фига себе, думаю, спасатель…
Но он мои сомнения довольно быстро развеял.
Просто протянул руку и представился:
— Полковник Воронин. Федеральная служба охраны.
— Здрасьте, — говорю. — А зачем тогда эмчеэсовцем представлялись?
Он только плечами пожал.
— Звонил вам не я, — говорит. — Просто пока вы ехали, руководство операцией передали мне. Ситуация немного изменилась, понимаете ли…
— Вот здорово, — хмыкаю. — А что это за операция такая? И какое к ней отношение имеет, извините, моя скромная персона?
…Я до этого момента думал, что про русский мат все знаю.
Не первый год на свете живу.
И не только в столице.
По провинциям всеразличным помотаться пришлось и с чиновниками пообщаться разнокалиберными.
Да и по рыбалкам поездил.
По таким деревням, где матом не ругаются, а разговаривают.
Ан нет.
Век живи — век учись.
Жалко, диктофона с собой не было.
Времени бы на расшифровку не пожалел…
Когда он проматерился и закурил, глаза у него стали заметно светлее.
И даже, я бы сказал, — добрее.
Если к таким глазам вообще применимо подобное определение.
— Вон там, — говорит, немного успокоившись, — на перилах моста сидит ребенок. Дитятко, блядь. Девятнадцати лет от роду. И собирается кончать жизнь самоубийством. А папа у этого дитятки…
И называет фамилию.
Тут даже я присвистнул с уважением.
— Здорово, — говорю. — Хороший мальчик. Или девочка. И что ваше ведомство здесь делает, мне тоже, вроде как, стало понятно. А вот что здесь делаю я, не объясните идиоту?
— Объясню, — усмехается. — Тебе такой рок-коллектив знаком?
И произносит название группы.
У него, кстати, — неплохо получается.
Конферансье, блин.
— Знаком, — говорю, — естественно. Даже дружим. Я этого, в общем-то, и не скрываю…
— Так вот, — кивает, — и хорошо, что не скрываешь. Дитятко решило влюбиться в их солиста. И спрыгнуть с мостика, потому как любовь безответна. Въезжаешь?
— Въезжаю, — морщусь. — Только все одно не могу понять: я-то здесь нафига?
Тут он взвыл буквально:
— Да на гастролях они, понимаешь?! Все! Включая продюсера! В Сибири! Иначе бы уже давно вокруг моста маршировали! Строем! И пели бы хором, лишь бы эту дуру несчастную оттуда снять!
— Так, — говорю. — Понятно. Ну, а моя-то роль?
Тут он подуспокоился.
— Понимаешь, — чешет переносицу, — с ней сейчас психолог работает. Пытается что-то сделать. Так она, как узнала, что они на гастролях, — тебя назвала. Видела, говорит, с ними постоянно. Приезжали вместе. Уезжали тоже не порознь…
— Информированный, — качаю головой, — ребенок…
— С ее-то, — вздыхает, — возможностями…
Помолчали.
Я сигареты достал.
Закурил.
— Значит… — говорю.
— Значит, надо тебе к ней туда идти, — кивает. — Обещай ей все, что хочешь, вплоть до высокой чистой любви и свадебного кортежа на ближайшей неделе, но сделай так, чтоб эта сука с перил слезла! Иначе — нам всем кранты. И тебе, кстати, тоже. У папочки, как ты, наверное, слышал, — очень дурной характер. Скверный. Такой скверный, что, если б не был он таким высоким начальством, я б ни с ним, ни с его потомством на одном огороде и срать бы не сел. Так что — не забудет…
— Да плевать я, — говорю, — хотел на ее папочку. Восемнадцать тысяч раз, ночью и в дождь. А девку, и правда, жалко. Так что полезу. Только вот свадебный кортеж обещать, извини, не буду.
— Почему? — удивляется.
— Да потому что ты, полковник, в отличие от этой девочки, человек не светский. — Я как-то незаметно для себя с ним на «ты» перешел.
Тут перейдешь.
Ага.
— И что? — смотрит внимательно.
Я жму плечами.
— А ничего. Был бы светский он знал бы, что он однолюб. И женат уже лет пятнадцать. Но ты-то этого можешь и не знать. А вот она, — киваю в сторону моста, — точно знает…
Он сплюнул на мостовую, помотал башкой и тоже закурил.
— И что же нам тогда делать? — интересуется.
— Не знаю, — жму плечами. — Попробую поговорить, может — пойму…
Он помолчал.
Потом кивнул и протянул мне руку.
Я пожал.
А чего тут еще говорить-то?
И так все понятно…
— Действуй, — говорит, — парень. Карты ее медицинской я тебе, извини, давать не буду. Секрет, только штатным психологам положено…
Я неожиданно и, наверное, довольно гнусно хихикаю.
— Да на хрен, — удивляюсь, — мне ее карта? Я и свою-то не читал никогда. Можно подумать, я там пойму что-нибудь. Давайте, ведите. И бутылку коньяка дайте, холодно ж, блин, там, наверное…
Он кивнул еще раз и махнул рукой какому-то парню в камуфляже.
Тот куда-то рванул и через пару минут вернулся с бутылкой.
Я посмотрел на этикетку, покачал головой: говно, конечно, но в данной ситуации сойдет…
Пошли.
Идти по узкому карнизу было невесело.
И скользко.
Ветер еще этот, едри его мать…
Насквозь продувает.
Хорошо еще, что перила нормальные.
Провожающий тронул меня за плечо и знаками показал: мол, всё.
Дальше — один.
Кивнул ему да и двинулся потихоньку.
Через некоторое время и ее как следует разглядел.
Сидит, блин, такой воробышек с короткой рыжей стрижкой на перилах, как на завалинке.
Вдаль смотрит.
И плачет.
То ли себя жалеет, то ли еще чего…
Приблизился осторожно.
Любое резкое движение — и хоть сам ныряй.
Следом.
— Привет, — говорю. — Узнаешь меня?
А сам силюсь вспомнить, где же я это создание видел.
А, точно…
В клубах, когда парни работали.
В первой линии визжащих перед сценой.
Каждый концерт.
Повернула голову, посмотрела.
— Узнаю, — отвечает. — Ты Дима, его друг. Я тебя просила прийти.
— Вот, — говорю, — я и пришел. Только «друг» — это громко сказано. Хороший приятель. Близкий. А друзья у него — стихи да гитара…
— А жена? — спрашивает.
Я только плечами пожал.
— А пёс, — говорю, — его знает, друг она ему или не друг. Печальница, страдалица, нянька — это да. А друг ли — тут и не поймешь…
Помолчали.
— Как ты думаешь, — спрашивает, — он может меня полюбить?
— Не знаю, — жму плечами. — Все в этом мире бывает. Может и такое случиться. Наверное. Маловероятно, конечно. Но может. Ага. Только тебе-то это зачем?! У тебя и так есть его песни и стихи, они — лучшее, что у него в этой дурацкой жизни имеется. А вот на фиг в нагрузку к этой красоте вечно обдолбанный алкаш с дурным и злобным характером — тебе самой решать. Но попробовать, конечно, можно. Хоть шанс и невелик…
— Ты правда так думаешь? — спрашивает.
— А мне-то зачем тебе врать?! — удивляюсь. — У него в койке место и куда более страшным особям находилось. Только суета это все…
Помолчали.
— У тебя выпить что-нибудь есть? — спрашивает.
— Есть, — говорю. — Коньяк. У старшего по твоему спасению выпросил. Правда, предупреждаю честно, коньяк — говно. Но лучше, чем совсем ничего. Это уж, извини, — по-любому…
— Дай, — просит.
— Ага, — фыркаю. — Ща, разбежался. Ты сейчас руку от перил оторвешь — и булькнешь вниз, вместе с бутылкой. Во мне весело будет…
Помолчала.
Подумала.
— Я, — говорит, — в принципе, могу и к тебе слезть, если ты мне одну вещь пообещаешь.
— Пообещаю, — жму плечами, — если смогу выполнить. Я ж тоже, знаешь ли, не фокусник. А врать — не хочу…
— Сможешь, — улыбается. — Просто передай ему, что есть человек, который его очень любит и будет любить всегда. Хорошо?
— Хорошо, — вздыхаю. — Я даже вас познакомить могу, чтоб ты ему это сама сказала. На первом же концерте в любом клубе. Протащу тебя в гримерку — и все дела. Скажу, что со мной. Поверят.
— Не нужно, — смеется. — Ты прав, у меня есть его стихи и песни. А свой телефон оставишь?
— Оставлю, — говорю. — Только учти — я тоже женат.
— Какая фигня, — вздыхает. — Мне не для этого нужно. Давай руку…
