Дмитрий Лекух - Орхидея в мотоциклетном шлеме (сборник)
Машка же — заполняла паузы, что ее дико раздражало.
Я из-за этого даже на время в паб ходить перестал.
А что делать?
Крис-то — человек свободный, ей претензии не предъявишь, а вот какое я, сволочь, имею право завладевать вниманием интересного для Машки собеседника — это вопрос открытый.
В общем, доставалось поначалу.
По полной программе.
А потом, через некоторое время, притерлись.
И успокоились.
Встречались вечерами, трепались: со мной — о новых книгах, о музыке, о театральных премьерах, просто о жизни.
С Машкой — о кино и о фотографии.
Здесь я — пас.
Нельзя объять необъятное.
И еще — я любовался Крис.
Нет, не как женщиной.
В моем любовании не могло быть ничего сексуального.
И причина тут вовсе не во мне.
В ней.
Она сама по себе была — произведение современного искусства, существующее вне категорий времени и пространства. Хрупкая светловолосая питерская барышня, оседлавшая и укротившая страшного хромированного зверя.
Орхидея в мотоциклетном шлеме…
Особенно она любила поговорить со мной о литературе.
Силилась понять.
И, думаю, — не литературу через меня, а меня через литературу.
Я находил это забавным.
— Скажи, — говорит, — Дим, ты ведь не любишь Сорокина?
— Не люблю, — отвечаю.
— А почему?
Вздыхаю, прикуривая.
Потом разгоняю ладонью сигаретный дым, который она терпеть не может.
— Понимаешь, — говорю, — он сам называет свой метод «гниением стиля». А меня вообще гниение не прикалывает. Да, сгнившее мясо позволяет разглядеть скелет. Костяк. Основу. Но хорошему художнику для этого достаточно просто развитого воображения…
— То есть, — говорит, — ты его считаешь плохим писателем?
— Да нет, — смеюсь. — Он по-своему очень талантлив. Очень. А в некоторых своих ранних вещах — даже хорош. Просто я его — не люблю…
— А почему?
— Понимаешь, каждый из нас имеет право любить или не любить. Если коротко — он мне просто неинтересен.
— Но ты же считаешь его хорошим писателем?
— Неплохим.
— А как можно не любить хорошего писателя?! — брови домиком.
— Запросто, — усмехаюсь. — Вон, Лев Толстой Шекспира ненавидел. А я — Толстого на дух не переношу. Что совершенно не мешает Льву Николаевичу быть не просто хорошим, а великим. Ну, и на фиг ему тогда моя любовь?
Задумывается.
— А у Сорокина, — спрашивает, — есть шанс стать великим?
— Ты когда-нибудь великую помойку видела? — удивляюсь.
— Видела, — кивает, — под Москвой. И даже фотографировала.
— Ну, и как впечатление? — спрашиваю.
Жмет плечами.
— А какие там могут быть впечатления?! Помойка и помойка…
…Молчит.
Задумывается.
Потом — радостно хохочет.
Причем делает это так искренне, что я невольно присоединяюсь.
Или:
— А что ты думаешь о Пелевине?
Жму плечами:
— А я о нем не думаю, — говорю.
— А почему?
Снова закуриваю:
— Да понимаешь, я в компьютерные игры уже лет восемь назад наигрался…
— А он?
— А он до сих пор в «Арабского Принца» режется…
Снова хохот.
Единственный раз она на меня обиделась, когда поделилась, что взахлеб прочитала набоковское «Приглашение на казнь».
Говорит, проглотила за две ночи и теперь уже третий день ходит «как прибитая».
— Везет, — говорю, — я Набокова вообще взахлеб читать не могу. Прочитаю два абзаца — и бегаю по квартире, пытаясь понять, как он это делает…
— Что, — спрашивает, — Набокова так надо читать? А так, как я, нельзя? Плохо? Или дурной тон?
— Каждому свое, — отвечаю.
Неделю со мной не разговаривала. Пока я ей не принес давно обещанное «Белое отребье» своего любимого Джона Кинга.
На чем и помирились…
При этом друзьями мы с ней так и не стали.
Бог его знает, почему.
Так сложилось.
А вот с Машкой они через некоторое время стали очень близки.
И я ей, кстати, очень признателен за то, что моя жена иногда смотрит на меня совершенно другими глазами.
Глазами Крис.
В такие моменты я даже начинаю верить, что у нас еще далеко не все потеряно…
…Но об этом — как-нибудь в следующий раз.
Не сейчас.
А потом — она куда-то пропала.
Так же неожиданно, как появилась.
Квартира на Новослободской оказалась пуста, мобильный телефон выдавал: «Абонент временно заблокирован».
Оголодавшего и слегка даже одичавшего скотчтерьера взял к себе домой Лысый.
Мы ее сначала искали.
Пытались звонить по редакциям, рокерам, в Питер, расспрашивать общих знакомых.
Все бесполезно.
Пропал человек, как в воду канул.
Только фотографии остались.
Одна у меня до сих пор в кабинете висит.
Мы с Русланычем стоим, смеемся, а у нас на плечах висит Крис.
И тоже хохочет.
Машка снимала.
Очень удачно получилось…
А больше — ничего…
Потом, месяца через два, вечером, когда я сидел за компьютером, Машка неожиданно зашла ко мне в кабинет и положила передо мной какую-то брошюру. И — ушла к себе в комнату.
Смотрю на обложку — «Цветочный гороскоп».
Ни фига себе, думаю, к чему бы это?
Гляжу — а там закладка.
Открываю.
Отчеркнутая главка называется «Орхидеи».
И начинается словами: «Эти цветы в нашем климате не живут»…
Прочитал.
Только эту строчку, дальше — неинтересно…
Докурил, пошел к жене.
Она сидит — прямая, как палку проглотила.
И смотрит куда-то поверх моей головы совершенно пустыми и совершенно сухими глазами.
Спрашиваю:
— Откуда это у тебя?
Молчит.
— Маш, — снова зову, — откуда? Что-то не припомню, чтобы ты такой фигней увлекалась…
Сглотнула, посмотрела на меня внимательно.
Глаза — темные-темные.
Они у нее, как и у меня, — меняются. В зависимости от освещения и состояния души.
Такая вот особенность организма.
Одна на двоих.
— Я, — говорит, — Дим, — тоже орхидея. По этому же самому цветочному гороскопу…
И — заплакала почему-то.
Как прорвало.
Сел рядом, обнял за плечи, она мне голову на грудь положила.
— Хрена, — говорю, — лысого я тебя еще когда на эти твои ночные гонки отпущу…
Плачет, глаза прячет, а губы — все одно надувает.
— Можешь отпускать, можешь — не отпускать. Все равно поеду…
— Знаю, — вздыхаю, — что поедешь. Дай хоть немного поворчать-то…
— Ну, ворчи, — плачет.
И вдруг неожиданно проводит мне тыльной стороной ладони по щеке. Я уже и забыл, что она так умеет.
Господи, как же нам когда-то было хорошо вместе…
Я поцеловал ее в уголок рта, встал, взял сигареты, открыл шкаф, накинул на плечи куртку.
— Пойду, — говорю, — на балкон. Подышу, покурю…
— Иди, — улыбается, — морозоустойчивый ты мой. Трави себя никотином. Только — возвращайся. Обязательно…
— А куда я денусь, — жму плечами, — от тебя-то. Слушай, а ты, кстати, не знаешь, почему Крис сбежала?
— Знаю, — говорит. — Но не скажу.
— Почему? — удивляюсь.
— Потому что — не твое дело. Если б она захотела — давно бы сама рассказала. Или вернулась. А если не вернулась и не рассказала — то и я помолчу…
— Может, — говорю, — это и правильно…
— А это, — хмурится, — не тебе решать. Правильно или неправильно. Тоже мне, вершитель судеб нашелся. Судия строгий, но справедливый. Решать он будет. Иди лучше, кури…
Я и пошел.
На балкон.
Вышел, аккуратно закрыл за собой дверь.
Чиркнул зажигалкой.
На улице было тихо, холодно и шел мелкий колючий снег.
Плохой такой снег.
Безнадежный.
Такой назавтра — ни за что не перестанет идти. И послезавтра тоже. И через неделю, и через две.
И через месяц.
И не растает до самой весны.
А если подует даже слабенький ветерок, он превратится в сухую и злобную поземку, от которой, пока ты там, на улице, — никакого спасения.
Никому.
Ни зверю, ни человеку, ни мотоциклисту.
А до весны еще — очень и очень далеко…
