Маргарет Лоренс - Каменный ангел
Я старалась пропускать это мимо ушей и думала, что у меня получается, но прошли годы, и я вдруг поняла, что поучаю собственных сыновей теми же словами.
Делая домашние задания, я нарочно медлила, чтобы не пришлось решать отцовские задачи. У нас был букварь с картинками, и я водила пальцем по словам и вглядывалась в маленькие картинки, как будто ждала, что от моего взгляда произойдет чудо и из них вырастет что-то необыкновенное.
Это семечко. Семечко серое.
Но упрямое семечко отказывалось прорастать, и вот уже тетушка Долли выглядывает из кухни.
— Мистер Карри, девочке пора в кровать.
— Да-да. Все, дочь, марш к себе.
Когда он был мной недоволен, то называл меня «мисс», когда настроен благодушно — «дочь», по имени же — никогда. Агарью меня назвали с расчетом, в честь состоятельной и бездетной двоюродной бабки из Шотландии, но та не оправдала отцовских надежд, завещав все свои сбережения известному благотворительному фонду.
Однажды я стояла у нижней стойки перил, собираясь подняться по лестнице, и услышала, как отец говорил обо мне с тетушкой Долли.
— Девчонка-то у нас башковитая. Если б еще…
Он осекся — наверное, сообразил, что в столовой его слушают сыновья.
Уже тогда мы прекрасно понимали: говоря о том, как он вытянул себя наверх за собственные уши, отец имел в виду, что начал жизнь совсем без денег. Однако он был из хорошей семьи — какое-никакое, а все же преимущество. Портрет его отца висел у нас в столовой: на оливково-черном фоне — старенький господин с нездоровым лицом, одетый в несуразный шерстяной жилет горчичного цвета с синими узорами в виде завитушек.
— Он умер, когда вы еще не родились, — рассказывал отец, — даже не успел узнать, что у меня все путем вышло. В семнадцать лет я уехал, с тех пор и не видал старика. Тебя, Дэн, в честь него назвали. Сэр Дэниел Карри. Титул он унес с собой в могилу, ясно дело, бароном-то он не был. Торговал привозным шелком, но в молодости отличился на службе в Индии. Торговец из него вышел никудышный. Почти все потерял, хоть и не по своей вине, а по доверчивости. Партнер обвел его вокруг пальца — грязное было дельце, скажу я вам; вот так я и остался с носом. Но мне грех жаловаться. Я не хуже его устроил жизнь. Даже лучше: я ведь никогда не доверял партнерам и впредь не собираюсь. Все Карри — шотландские горцы. Мэтт, от какого клана произошел наш род?
— Кланранальда Макдональда.
— Верно. Какая у нас музыка, Дэн?
— Марш Кланранальдов, сэр.
— Он самый.
Потом он смотрел на меня и с улыбкой спрашивал:
— Наш клич, дочь?
Я обожала этот клич, хоть и не имела ни малейшего представления, как его понимать, и выкрикивала его так яростно, что братья хихикали, а отец за это на них сердился.
— Брось вызов, кто дерзнет!
Благодаря его сказкам у меня сложилось твердое убеждение, что горцы — самый счастливый народ на свете: целыми днями они ходят и размахивают своими мечами — клейморами, а ночами кружатся в шотландской кадрили. Еще они все поголовно живут в замках, и конечно же все как на подбор — благородные джентльмены. Как я горевала о том, что он уехал и обзавелся потомством в голых прериях, где из достопримечательностей — лишь чертополох, пищащие суслики да грязно-зеленые подобия тополей, в городке, где не наберется и десятка приличных кирпичных домов, зато на каждом шагу — хлипкие лачуги и хибары со смолеными крышами, не выдерживающие ни знойного лета, ни лютой зимы, что студила воду в колодцах и кровь в жилах.
Когда мне исполнилось лет восемь, в городе построили новую пресвитерианскую церковь. Отец разрешил мне пойти на самую первую службу — впервые он взял меня с собой в церковь, а не отправил в воскресную школу. Внутри было просто, ненарядно и пахло краской и деревом; витражей там тогда еще не было, а стояли только серебряные подсвечники у алтаря, и на каждом — крохотная табличка с именем отца; и еще у нас были свои собственные места — отец и еще несколько человек закупили скамьи для своих семей и обили их мягким бежевым бархатом, чтобы во время долгих служб пятые точки сих избранных не страдали от жестких дубовых сидений.
— В этот памятный день, — с чувством произнес преподобный Дугалл Маккаллок, — мы должны выразить особую благодарность прихожанам, благодаря чьей щедрости и христианскому участию появилась эта церковь.
Он стал называть имена, словно зачитывал список отличников. Люк Маквити, адвокат. Джейсон Карри, бизнесмен. Фриман Маккен-дрик, управляющий банком. Бернс Макинтош, фермер. Рэб Фрейзер, фермер. Отец слушал, скромно склонив голову, но не преминул нагнуться ко мне и прошептать:
— Мы с Люком Маквити, видать, больше всех дали — нас-то вперед всех назвал.
Люди, казалось, были в сомнениях: надо бы похлопать, да вроде в церкви не положено. Я ждала и надеялась, что овации все-таки будут — ведь я надела новые белые кружевные перчатки, и мне так хотелось ими похвалиться, а тут такой случай. Но пастор провозгласил псалом, и мы дружно запели:
Тоскующий взор возвожу я к горам в тишине,
О, где мне спасенье, откуда ждать помощи мне?
Лишь Бог наш не даст мне лишиться терпенья и сил,
Лишь Бог наш, что землю и небо один сотворил[2].
Тетушка Долли все время твердила нам, что отец — человек богобоязненный. Я конечно же нисколько в это не верила. Просто не могла себе представить, что отец может кого-то бояться, хоть бы и Бога, тем более что сам он даже и не творение Всевышнего. Господь, может быть, и создал небо, землю и большинство людей, но отец — тот сделал себя сам, ведь мы это слышали от него изо дня в день.
Однако он не пропускал ни одной воскресной службы и никогда не забывал помолиться перед едой. Благодарственную молитву он всегда читал сам, причем так медленно, что мы ерзали на месте и исподлобья поглядывали на тарелки.
Кто может есть — не хочет есть,
Кто хочет есть — не может.
Но мы хотим и мы едим
И слава тебе, Боже![3]
После смерти матери отец так и не женился, хотя иногда поговаривал о том, чтобы найти жену. Думаю, тетушка Долли Стоунхаус втайне надеялась, что в конце концов именно она станет его избранницей. Бедняжка. Я тепло к ней относилась, хотя она никогда не скрывала, что ее любимчиком был Дэн, и мне было жаль, что она, наивная, по-своему понимала причины отцовского нежелания предложить ей руку и сердце — списывала все на свою неказистую внешность: кожа скверная, сколько ни втирай в нее лимонный сок и отвар лещины, и передние зубы торчат, как у кролика. Она так стеснялась этих своих зубов, что, когда говорила, прикрывала рот рукой, и сквозь заслон пальцев порой было не разобрать слов. Но не тетушкина внешность удерживала отца от решительного шага. Мы с Дэном и Мэттом точно знали, что он никогда бы не женился на своей экономке.
Лишь однажды я случайно увидела, как он разговаривает с женщиной наедине. Иногда я уходила на кладбище одна — почитать в тишине и отдохнуть от братьев. У меня было свое тайное место за кустом виргинской черемухи, почти у подножия холма, прямо за оградой. Мне было тогда лет двенадцать.
Они тихонько шли по дорожке чуть ниже, почти у берега, там, где мутные воды Вачаквы шумно бились о камни. Я не сразу поняла, что здесь кто-то есть, а когда их заметила, бежать было поздно. Он явно сердился.
— Ну что опять не так? В чем разница?
— Он мне нравился, — сказала она. — Я любила его.
— Любила, как же.
— Да, любила! — вскричала она. — Любила!
— А чего пришла тогда?
— Я подумала… — тонкий девичий голосок. — Я подумала, как и ты: какая теперь разница? Но все совсем по-другому.
— Так и в чем разница?
— Молодой он был.
Я ждала, что отец ее ударит, а может быть, скажет: «Вытяните руки, мисс» — как мне. Я не знала, за что, но даже сквозь листья видела по его лицу, что он готов крушить все вокруг. Он, однако, не притронулся к ней и не сказал ни слова. Повернулся и, хрустя сухими ветками, пошел к своей повозке. Затем я услышала взмах хлыста и удивленное лошадиное фырканье.
Женщина проводила его пустым, ничего не выражающим взглядом, словно уже ничего не ждала от жизни. Затем побрела в гору.
Мне не было жалко ни ее, ни его. Напротив, я их презирала: его — за то, что он с ней гулял и разговаривал, ее — да хотя бы уже за то, что она была матерью нашей безродной Лотти Дризер. И все же сейчас, вспоминая выражения на их лицах, я вряд ли смогла бы сказать, кто из них оказался тогда более жестоким.
Вскоре после того случая она умерла от чахотки. Я была уверена, что так ей и надо, хотя у меня не было причин так думать, — дети часто злятся от собственного бессилия, когда узнают тайну, но не могут проникнуть в ее смысл. Я сделала все, чтобы первой сообщить ему: бегом прибежала домой из школы, спеша провозгласить новость. Но он сделал вид, что за всю жизнь и словом с ней не перебросился. Позволил себе всего три замечания.
