Ингеборг Бахман - Рассказы
Ибо тонкую политику я поняла, ваши идеи, убеждения, взгляды — их я поняла вполне хорошо, и даже кое-что еще. Именно поэтому и не понимала вас самих. Я так прекрасно поняла эти конференции, ваши угрозы, аргументацию, оборону, что больше и понимать было нечего. А вас как раз и волновала непонятность всего этого. Ибо в этом заключалась ваша истинная, грандиозная, скрытая идея мироустройства, и с помощью волшебства я вытянула из вас эту вашу нежизненную идею, в которой являлись, пылая, Время и Смерть и сжигали все — порядок под покровом преступлений, ночь, отданную на поругание сну. Ваши жены, больные от вашего присутствия, ваши дети, приговоренные вами к будущему, не научили вас смерти, а только понемногу приучили к ней. А вот я научила, одним взглядом, когда все было совершенным, ясным и неистовым, я вам сказала: в этом — Смерть. И еще: в этом — Время. И затем: Уходи, Смерть! И: Время, остановись! Вот что я вам сказала. А ты, мой любимый, говорил медленно, безупречно правдивый и спасенный, свободный от всего случайного, ты раскрепостил свой печальный дух, печальный и возвышенный, как дух всех мужей, не предназначенный для какого-либо употребления. Поскольку я не предназначена для какого-либо употребления и вы тоже не сознавали себя для него предназначенными, между нами все было хорошо. Мы любили друг друга. Наш дух был един.
Я знала одного человека, его звали Ханс, и он был не такой, как все другие. Знала и еще одного, он тоже был не такой, как все другие. Потом одного, кто был совсем не такой, как все другие, его звали Ханс, я любила его. Я встретила его на прогалине, и мы пошли с ним куда глаза глядят, это было на берегах Дуная, он катался со мной на колесе обозрения; было в Шварцвальде, было под платанами на Больших бульварах, он пил со мной перно. Я любила его. Мы стояли на Северном вокзале, поезд отходил около полуночи. Я не махала ему, только сделала знак рукой, смысл коего — конец. Конец, которому нет конца. Конец не наступал никогда. Можно спокойно делать этот знак. Это знак не печальный, он не окутывает траурным флером вокзалы и шоссейные дороги, он менее печален, чем обманчивое маханье рукой, с которым столь многое приходит к концу. Уходи, Смерть, а ты, Время, остановись. Не прибегать к ворожбе, не лить слезы, не сплетать руки, никаких клятв и просьб. Ничего похожего. Завет таков: положиться на то, что глазам достаточно глядеть в глаза, что достаточно зеленой муравы, достаточно невесомой пушинки. Так повиноваться закону, а не чувству. Так повиноваться одиночеству. Одиночеству, в которое за мной не последует никто.
Тебе это понятно? Твое одиночество я не разделю никогда, ибо у меня свое, более давнее и на более долгие времена. Я не создана для того, чтобы разделять ваши заботы. Эти заботы — нет! Как бы я могла когда-либо их признать, не изменив своему закону? Как бы могла когда-либо поверить в важность ваших конфликтов? Как мне поверить — пока я действительно вам верю, верю без оговорок — в то, что вы нечто большее, чем ваши беспомощные, тщеславные речи, ваши жалкие поступки, ваши дурацкие подозрения. Я всегда верила, что вы нечто большее — рыцари, кумиры, самоотверженные, достойные высочайшего королевского имени. Когда ты больше ничего не мог поделать со своей жизнью, то говорил вполне правдиво, но только тогда. Все воды выходили тогда из берегов, взбухали реки, сотнями расцветали и тонули кувшинки, а море превращалось в один мощный вздох, оно билось и билось, набегало и накатывало на землю, так что с его губ капала бела пена.
Предатели! Когда вам ничего больше не помогало, то помогала ругань. Вам вдруг становилось ясно, что во мне казалось вам подозрительным — вода, пелена, все, что нельзя взять в руки. Я вдруг становилась опасностью, которую вы еще вовремя распознали, и вы принимались меня проклинать и в мгновение ока во всем раскаивались. Вы каялись на церковных скамьях, перед вашими женами, детьми, перед общественностью. Вы так отважно каялись в своем увлечении мною перед вашими высокими-высокими инстанциями, так старались укрепить все то, что стало в вас шатким. Вы были в безопасности. Быстро соорудив алтари, вы принесли меня в жертву. Какою же была моя кровь на вкус? Напоминала ли кровь лани или Белого кита? Их безмолвие?
Благо вам! Вас будут много любить и многое вам простят. Только не забывайте, что это вы призвали меня в свой мир, что вы мечтали обо мне, иной, мечтали об ином и ваш дух, а не тело устремлялся к той неизвестной, которая на ваших свадьбах издает жалобный стон, которая ступает мокрыми ногами и от поцелуя которой вы боитесь умереть так, как хотите умереть и больше не умираете: не в свой срок, увлеченными и от высшего знания.
Почему бы мне это не высказать, не возбудить презрение к вам прежде, чем я уйду?
Ведь я ухожу.
Ибо я еще раз свиделась с вами, услышала, как вы говорите на языке, на котором вам со мной говорить не следует. Память у меня нечеловеческая. Пришлось мне вспомнить обо всем, о каждой измене и каждой низости. Я свиделась с вами в прежних местах, только теперь они показались мне местами стыда, хотя раньше были местами света. Что вы наделали! Я молчала, не сказала ни слова. Лучше скажите себе сами. Зачерпнув горстью воды, я окропила эти места, дабы они могли зазеленеть, как могилы. Чтобы они все же остались местами света.
Но так я уйти не могу. Поэтому позвольте мне еще раз сказать о вас хорошее, чтобы проститься не так.
Чтобы ни с чем не проститься.
Хороши все-таки были ваши речи, ваши блуждания, ваше рвение и ваш отказ от полной правды, чтобы сказана была полуправда, чтобы свет освещал лишь одну половину мира, которую вы в своем рвении только и можете воспринять. Вот как вы были отважны, по отношению к другим тоже, но и трусливы, конечно, а отважны зачастую ради того, чтобы не казаться трусливыми. Если вы видели, что спор сулит вам беду, вы продолжали спорить и настаивать на своем, хотя это не приносило вам никакой выгоды. Вы спорили против собственности и за собственность, за ненасилие и за оружие, за новое и за старое, за реки и за регулирование рек, за клятву и против того, чтобы клясться. А ведь вы знаете, что распаляетесь против собственного молчания, и все же продолжаете распаляться. Наверно, за это надо похвалить.
Похвалить надо нежность, скрытую в ваших неуклюжих телах. Нечто особенно нежное проявляется у вас, когда вы оказываете какую-то любезность, делаете что-нибудь доброе. Намного нежнее, чем все нежности ваших жен, бывает ваша нежность, когда вы даете кому-нибудь слово или кого-то слушаете и понимаете. Ваши тяжелые тела сидят в креслах, но сами вы совершенно невесомы, и печаль или улыбка на ваших лицах могут быть такими, что даже беспочвенные подозрения ваших друзей на какое-то время лишаются пищи.
Похвалить надо ваши руки, когда вы берете ими хрупкие вещи, берете бережно, чтобы не повредить, и когда вы таскаете тяжести и убираете с дороги препятствия. И хорошо, когда вы лечите тела людей и животных и со всей осторожностью убираете из этого мира боль. Вот то немногое, что исходит от ваших рук, но есть благие дела, и они вам зачтутся.
Можно восхищаться и тем, как вы склоняетесь над моторами и машинами, создаете их, понимаете и объясняете, до тех пор, пока от бесконечных объяснений их снова не окутает тайна. Разве ты не говорил: здесь действует такой-то принцип и такая-то энергия? Разве не замечательно это было сказано? Никто больше не будет так говорить о токах и силах, о магнитах и механизмах и о сущности всех вещей.
Никто больше не будет так говорить о стихиях, о мироздании и светилах.
Никто никогда не говорил так о Земле, о ее облике, о периодах ее существования. В твоих рассказах все было так четко: кристаллы, вулканы и пепел, лед и пламя в недрах.
Никто никогда не говорил так о людях, об условиях, в каких они живут, об их зависимости, их имениях, идеях, о людях на этой Земле, на Земле прошедших и будущих времен. И было справедливо так говорить и в столь многом сомневаться.
Никогда не окутывало предметы столько волшебства, как в твоих речах, и никогда не звучали слова так высокомерно. Благодаря тебе язык мог даже взбунтоваться, и сбиться с пути, и обрести мощь. Со словами и фразами ты делал все что угодно — объяснялся с их помощью или преображал их, называл что-то по-новому, и предметы, которые не различают прямых и косвенных слов, от этих названий начинали прямо-таки шевелиться.
Ах, чудовища, никто ведь не умел так хорошо играть! Это вы изобрели все игры — цифровые лото и каламбуры, фантасмагории и любовные игры.
Никто и никогда не говорил так о себе. Почти правдиво. Почти убийственно правдиво. Склонившись над водой, почти отрекшись от всего. Мир уже во тьме, и я не могу надеть ожерелье из ракушек. Не будет больше прогалины. Ты не такой, как другие. Я под водой. Под водой.
А теперь кто-то ходит наверху и ненавидит воду, ненавидит зелень и не понимает, не поймет никогда. Как я никогда не понимала.
