Марина Палей - Ланч
Свою первую жену я не любил. Она про то знала с самого начала нашего знакомства, но для нее как «истинной женщины», это, конечно, вовсе не было аргументом для его прекращения. Как ни странно, я плохо ее помню. И поэтому не могу сказать точно, какой именно тактики она придерживалась для заполучения моей бесценной персоны. То ли это был животный всесокрушающий таран — мощный, тупой, бессловесный (когда она, большая, сочная, румяная, с крестьянской невозмутимостью застирывала простынки за моими развеселыми подружками), — то ли это была, напротив того, серия психологических атак под видом «разговора по душам» (когда она, худая, прыщавая, нервно курящая, с распухшей от слез отвратительной кожей, судорожно кривила набок мокрый свой рот), — как показала дальнейшая практика, моя рассеянность в этой взаимозаменяемости размытых ее образов не имела ровным счетом никакого значения для дальнейшего развития событий, потому что они заведомо определялись неким общим знаменателем, уравнивающим и виды тактики, и типы внешности.
Итак, жена. Ее Via Dolorosa к моему сердцу лежала, разумеется, через другой орган. Не надо думать, что он так уж легко угадываем. К нему ведет и моя собственная Via Dolorosa, не менее мучительная, чем дорога моей жены, а потому я далек от легкомысленного порыва единым махом дать его, органа, законченное определение. Скажу только, что на первых этапах этой дороги (то есть в начале моего арестантского этапирования) я совсем не понял истинного распределения ролей. Я был настоящим бараном, а она была самкой — нормальной, т. е. цепкой человечьей самкой, и ей в тот период подходил самец не только что сходной с ней видовой принадлежности, но просто любой принадлежности к эволюционной (деградационной?) лестнице, которая целиком обратна лестнице Иакова, так как спускает с небес шустрее шустрого, словно пинком под зад, да ещё и под землю за волосья затаскивает — словно эскалатор из horror films — или из сновидений в стиле nightmare. Итак, ей, моей первой жене, необходим был самец в диапазоне от суслика до верблюда. Я же, повторяю, был просто бараном, то есть вариантом вовсе не экстравагантным, а напротив того, самым расхожим, вполне даже «социально пристойным», а также несложным в уходе. С бараньей своей колокольни я видел, что самка, существо для меня малопонятное, готова глотать, не моргнув глазом, любые экскременты моего тела и мозга, и нет такой вони и унижения, которыми существо это можно было бы оттолкнуть. Поэтому я чувствовал себя хозяином положения, а это назойливое энигматическое создание держал вроде как в подчинении. Типичное заблуждение барана! Он снисходительно наблюдает за неким двуногим, меняющим ему пропитанные испражнениями и мочой подстилки, полагая его, двуногого, за пария или раба в услужении у своей высокородной персоны, и поколебать это заблуждение не может даже лежащий на виду у барана зловещий рецепт бараньего жаркого с чесноком (быстрота приготовления которого фатально опережает скорость мыслительных процессов целостной бараньей субстанции).
Вдобавок ко всему, примерно через полгода этой своей парной, спаренной, парнокопытной жизни, находясь под хищным и неусыпным оком самки — неусыпно приуготовляющейся к брачным игрищам самки, с особым тщаньем следящей, чтоб я вдосталь отпрыгался, в срок оттрепыхался, как можно спокойней и беззаботней нагулял положенный мне жирок (вследствие чего естественным путем оставил бы всех своих резвых овечек), я получил письмо от моей драгоценной маменьки, каждая буква в котором по обыкновению напоминала атакующий танк. Помимо прочего, то есть пересказа гороскопов на ближайший месяц, прогнозов погоды, а также статей из раздела «В мире интересного» и «Ключ к вашему здоровью», родительница моя писала: «…а если она тебе подходит в постели и хозяйка хорошая, то и женись».
Я, идиот, и женился.
Не стану утверждать, будто сделал я это исключительно по наущению своей мамаши. Мне претит роль жертвы, причем не столько от моего устремления к «беспристрастной объективности», сколько от банальнейшего самолюбия. Причина состояла также вовсе не в женских добродетелях моей целеустремленной пастушки, на кои, проявляя родительскую заботу и житейскую прозорливость, намекала мамаша. Какой именно первая моя жена была в постели, я напрочь не помню, — какой-то она там, конечно, была, раз я с ней был, но, думаю, не особой, именно не особой, поскольку, будь она особой, я бы врезался в нее сразу по самые уши — или сбежал бы со страха, — но только не тянул бы всю эту тягомотину, что длилась как до, так и после женитьбы. Кроме того, данная сторона жизни не имела для меня даже тогда какого-то особенного значения, поскольку, укрепленный в холостяцких привычках, то есть предпочитая быстро и беспроблемно облегчать себя самого, я не видел в физическом общении с «реальной женщиной» такой уж большой ценности, чтобы расплачиваться за его чудовищные издержки. Тем не менее, с чувством ответственности за насущность момента, и, с не менее должной регулярностью, я громогласно испускал по ночам (бывало, и днем) свои ослиные крики, смешившие своим абсолютным сходством с моими же, хорошо ей известными, мою бывшую подружку, жившую за стеной.
Что до кулинарных способностей моей первой женушки, то и здесь меня тоже подстерегает провал памяти. Повторяю: я совершенно не помню, к какому типу женщин она принадлежала, и то ли действительно обстоятельно истязала меня тяжелыми своими пирогами (тяжко и сыро при этом ступая разбитыми, босыми стопами крестьянки), то ли, напротив, считала проявлением высшей бездуховности вымыть за собой заскорузлую чашку из-под кофе (кое потребляла, как принято у сего контингента, в неимоверных количествах, просиживая до дыр — с уязвленным и одновременно многозначительным видом — неопрятные свои юбки в процессе бесконечного кропания никому не нужной диссертации). Важно было только одно: независимо от того, «простая» ли она была или с «идеями», жирная или костлявая, страхолюдная или смазливенькая, я почувствовал, как на меня вдруг грубо населa, точней, навалилaсь, некая слепaя, удушающaя, влажно-бесстыжaя сила, всем грузом своего смертного мяса наглухо перекрывшая мне органы дыхания.
И похоронившая меня заживо.
Я помню, мне кажется, все звуковые оттенки ее жевательного процесса. Я помню также себя в нашем уютненьком семейном клозете, с цветочками, бантиками, веночками, где привычно пытаюсь заглушить вонь своих послеобеденных фекалий ароматом дезодорантных, лирико-химических орхидей.
На передней моей брюшной стенке вырос новый орган: живот.
Когда я восседал на нашем тронном, украшенном плюшевыми сердечками унитазе, живот странновато холодил ляжки.
Вот почти все детали, которые запомнились мне из нашей совместной жизни.
Как большинство бесхарактерных людей, то есть, как большинство людей вообще, я легко удовлетворялся первым, что само шло мне в руки, запрыгивало в мой рот или юркало в недра моего гульфика. При этом мне, без каких-либо усилий, удавалось внушать не только знакомым, но даже себе самому, что, нет, напротив, все эти, с позволения сказать, деликатесы проходят мой самый серьезный, придирчивый, если не сказать капризно-прихотливый, отбор. В итоге, хлебая тепловатое пойло из общеказарменного корыта, я пребывал в полной уверенности, что дегустирую тончайшие произведения искусства, созданные виртуозами французской кухни. Иначе говоря, по прошествии какого-то времени, мне стало казаться, что моя жена и есть та женщина, о коей я мечтал всю свою жизнь, начиная с прыщаво-пубертатного возраста. Я, как это вспоминается мне сейчас, даже повадился регулярно говорить ей всякие словечки, довольно расхожие в подобных ситуациях, которые она, по какой-то туповатой неопытности, которая нерасторжима была в ней с неуклюжей сентиментальностью, почитала за мои собственные изобретения. Мне стало казаться (я напрочь забыл мерзкие подробности нашего матримониального сближения), что я даже добивался ее, именно ее, добросовестно используя весь арсенал необходимых рыцарско-трубадурских средств, включая розы, вздохи, кифару, подношения, вирши собственного производства и, конечно, шпагу, пропарывающую насквозь непростого соперника. Возможно, сострадательный наш Господь посылал мне такие видения по той же причине, по какой Он шлет милосердные миражи погибающему в пустыне.
Тем не менее, временами на меня находило жестокое отрезвление, и его припадки были невыносимы. Сначала, когда они были еще сравнительно щадящими, мне казалось, что я разгадал механизм слепого камнепроломного напора этой чужой, в общем-то случайной для меня самки. Мне казалось, что разнузданное бесстыдство ее главенствующего инстинкта связано не с чем иным, как с заложенной в ней программой телесной экспансии, то есть с жесточайшей обсессией мясного самовоспроизводства.
