Захар Прилепин - Дорога в декабре
— Иди-тка, — сказала, и меня будто что-то толкнуло под бок, мягко, но больно — как колобка звериный нос.
Я несогласно потряс головой.
— Мне холодно, — сказал я.
— Иди в свою могилу, там отогреешься, — сказала бабка.
— Ты не хочешь со мной? — спросил я мальчика, постаравшись, чтоб жалобно.
Он трогал свою сухую руку, ковырял ее и пощипывал — словно она была и не его вовсе, а какой-то предмет, который дали подержать, поиграться.
— Зачем ты мне нужен? — ответил мальчик, не отвлекаясь от руки и не глядя сдвинул ножками все эти разноцветные детальки, какие-то осыпались на пол, какие-то обвисли на покрывале, одну я поймал.
Поднялся и пошел, вспомнил уже на пороге, что я в тапках, вернулся и долго влезал сырыми ногами в ботинки, носки казались совсем черными, а ведь были белые.
Меня никто не вышел проводить, а я нарочно не закрыл ни входную дверь, ни калитку, и, пока еще я мог видеть, все было нараспашку.
По асфальтовой дороге, ровно посреди, я шел, мечтая, как в меня въедет фура, и в ее фарах я вознесусь, взлечу, с перебитым позвоночником, со взорвавшимися легкими…
Но первая же фура остановилась, меня подобрали, в машине я сразу заснул, чувствуя, что мне жарко, всё жарче, будто еду в капле ртути, которая набирает в градуснике высоту и скорость, и сейчас он не выдержит жара, разорвется, и что-то горячее, скользкое, ядовитое покатится во все стороны.
Мне приснился Гарик чики-брики-таранте, он вроде бы работал обходчиком в метро или где-то там, под землею, и потом пропал без вести, его не нашли, и что-то говорили про крыс, но никто уже не верил ни в каких крыс.
Еще мне приснился милиционер Верисаев, который искал Гарика в этих привокзальных переходах и подземельях… И не нашел, и вышел оттуда с седой прядью своей, молчаливый и неотзывчивый.
Все должно было вот-вот сложиться в четкий рисунок, в понятную музыку, обрести такую ясность, которую не перенесут ни слух, ни зрение.
Проснулся, хватая ртом воздух, как вынутый из воды.
Не было этого ничего.
Раскрыл, наконец, глаза — узнал дома, которые видел последний раз четверть века назад, тут где-то гуляла моя собака, гулял я, летали голуби, лежала свиная туша, копошились черви.
— Куда ты меня привез? — спросил я.
В ушах шумело так, будто вокруг было море, и оттого машина казалась почти беззвучной.
Кругом лежали размотавшиеся неряшливые туманы, и мы пробирались сквозь них.
— Никуда, — ответил водитель. — Я на базу еду.
— Высади меня, — попросил я.
— Еще не доехали, — ответил он.
Туман был даже в кабине, и лицо водителя терялось в дымке, то едва заметное, то не видное совсем.
— Доехали, — не согласился я и открыл дверь.
Ругаясь, он резко затормозил, пристроился у обочины, я выскочил, сопровождаемый матерью, праматерью и перематерью.
Перешел дорогу, то и дело пытаясь поднять воротник, которого у меня не было. Дождь уже закончился, от земли и асфальта поднимался холод.
Я знал тут все улочки, все дворики, каждый закоулок.
Наискось, через забор, мимо котельной, вон за тем зданием знакомый флигелек. В зарослях еле заметная надпись: …лечебница… №…
Она ждала у окна, будто знала, что приду, образуюсь из пустоты.
Я взмахнул рукой, отгоняя сизую дымку от своего лба, чтоб узнала.
…ненакрашенное мое!.. милое мое лицо, смотри на меня…
…милое мое ненакрашенное, в халате, с белой шеей…
Она приблизила бледные губы к стеклу, сказала что-то.
Второй этаж, разве я услышу.
Приблизила и выдохнула на стекло, но дыхания у нее не осталось, и на стекле ничего не отразилось.
— Что ты говоришь? — крикнул я, задрав голову.
— Кто-нибудь пришел да и убил бы нас всех, — повторила она внятно.
Тихие глаза ее смотрели на меня.
Внизу, на первом этаже, за дверьми, что-то загремело.
Я напугался и побежал, посекундно оглядываясь.
На улицах было совсем мало людей, и все взрослые, все торопливые, все неприветливые.
Перебежал дорогу на неположенный цвет, забыл, как он называется, что-то на «ый», заблудился в новом, огромном и грязном подземном переходе, несколько раз выходил куда-то совсем не туда, на какие-то бессмысленные площадки ровно посреди трассы.
Потом оказался на пустой железнодорожной платформе. Появился бродяга, огромный, хромоногий, разросшийся в разные стороны бородой, волосами, весь в какой-то разнообразной ветоши. Он куда-то торопился.
Следом выбежали из-под земли подростки, почти дети, кажется, пятеро. Распинывая пустые пивные банки, хохоча и повизгивая, они словно охотились на бродягу.
Хромая, он торопился по платформе в какое-то ему одному ведомое убежище, но его быстро нагнали, окружили. Подпрыгивая и радуясь, дразнили его.
Бродяга взмахивал руками, крутил огромной, в колтунах и грязных косицах, башкой, выкрикивал иногда неразборчивые строгие слова и всё пятился, пятился к краю платформы.
Показалась электричка, свистнула всем ожидающим ее.
Платформа твердо задрожала.
Подростки хлопали в ладоши и вскрикивали всё злее, подходя к бродяге ближе и ближе.
Он стоял на самом краю, разведя в стороны огромные, как оглобли, руки и шевеля большими губами.
Электричка еще раз засвиристела, требовательно и напуганно.
— Эй! — крикнул я. — Сюда!
Я поднял руку, показал недоросткам сжатый кулак — словно то, что у меня там есть, нужно им.
Они откликнулись с готовностью, сразу забыли про волосатое существо, стоявшее на самом краю, и побежали за мной, почему-то очень быстро — быстрее, чем могут бегать такие недоростки.
Я снова заскочил в переход и сразу заблудился там. Побежал наугад, почти уже настигаемый.
Меня схватили за рукав, я вырвался. Сделали подножку, я кувыркнулся через голову, весь изодрался, разбил лоб, но вскочил, не остался там, не сдался.
Вылетел в совершенно незнакомое место, какая-то то ли стройка, то ли заброшенные корпуса, ничего толком не успел разглядеть, забежал в первое попавшееся здание, дверь была открыта, повсюду валялись кирпичи, трубы, стекла.
«Если побегу вверх, — подумал, — то загонят к окну, придется выпрыгивать — упаду, разобьюсь, погибну…»
И побежал вниз, слыша повизгивание и близкий топот за спиною.
Тут было темно, совсем ничего не видно, но останавливаться было страшно, и я не остановился, выставив вперед руки, бежал, пока не обвалился в какое-то отверстие, где текла густая, невыносимая, чавкающая жижа.
Не разжал кулак, держал там то, что еще осталось у меня.
Пахло кислым молоком, больницей, дохлой собачатиной, старым голубиным пометом, человеком.
