Захар Прилепин - Дорога в декабре
— А я? — спрашивал, внутренне хохоча над собой от омерзенья.
«Ты, что ли, князь? — спрашивал сам себя. — Сучьи потроха тебе в княжение. Деревня Вышние Мрази твоя волость».
Поймал машину, забыл, какой адрес хотел назвать рулевому, — кажется, я это слово только что произносил: Сучье? Вышнее? Мрази? Княжое, вспомнил. Деревня называется Княжое.
Начался сильный дождь, я смотрел на дворники, ни разу не отвернулся за всю дорогу.
«В этих связях и совпадениях был какой-то замысел?» — думал я. Ведь был же? Шаров этот, Верисаев, Рагарин, все они… Слатитцев крутился под ногами и закатился, как кусок общественного мыла, к Альке — меж ее дружественных ног. Вся эта двухнедельная круговерть — она должна разбираться на составляющие, как формула! Должна иметь одну внятную мелодию, которую просто надо уловить и разложить по нотам.
«Но ведь не было никакой мелодии! — кричал я сам себе. — Даже если вслушиваться всеми ушами! Какофония была! Грохот! Жизнь выпадает как камнепад! Не ищи смысла — успевай прятаться!»
Дворники отчаянно жестикулировали.
Но все-таки зачем, к чему, отчего этот грохот? Если мне хотели объяснить, что я мерзость, — так я б и без того догадался!
— Родня, что ли, здесь? — спросил водитель и вырубил дворники.
Они остановились, и я перестал думать.
Пока придумывал, перебирая, подходящий ответ на заданный вопрос, водитель, будто обидевшись за молчание, сказал вдруг:
— Дальше не поеду, застряну.
Я вылез и, пока машина не уехала, с ревом разворачиваясь в скользких колеях, стоял на месте, чтобы не упасть.
Едва автомобиль скрылся, я сделал шаг и упал.
Размазался в грязях. Брюки, руки, щека, живот — всем этим прикоснулся черных каш, но почувствовал, что мало еще, мало.
Возился долго, привставал, чертыхался, опять садился — дорога не держала, сбрасывала со скользкого черного крупа. Наконец, догадался — шагнул с дороги прочь, в густую траву, крапивную, полынную поросль, пошел там, хватаясь грязными руками за колючие, кусачие стебли, тянул себя до черных домов, все пытаясь вспомнить, в каком из них видел ту бабку и того пацанчика, блядиного сыночка с подсохшей ручкой.
А первый дом и был их.
В нем едва приметный виднелся огонек — такой скромный, словно его прятали в ладонях.
Толкнул калитку, оказалась заперта. Долго ковырялся рукой меж прощельев забора, искал внутреннюю щеколду, рука наконец застряла, кисть сжало так, что ни вверх, ни вниз.
Дождь поливал, пальцы шевелились в темноте как черви, грязь отекала…
«Так и буду стоять до утра, — подумал. — Выйдет бабка, а тут вора калитка поймала…»
Рванул руку, забор зашатался, калитка качнулась и приоткрылась — я тянул ее не в ту сторону.
По кисти потекло теплое и красное тонкими струйками.
Постучал в дверь.
Где-то в недалекой сарайке отозвался сиплый петух.
Лизнул руку, почувствовал на языке вкус дождя, крови, крапивы, полыни, грязи — грязи больше всего.
Постучал еще рукой, потом ногой, потом один раз ударился лбом.
— Ктой-то к нам? — отозвалась баба Настёна через минуту. Ее бабой Настёной звали, вспомнил.
— Это от Оксаны! — громко ответил я и тут же напугался: ее ж убили, как меня поймут, что подумают.
Провернулся, как старый сустав, замок, из двери дохнул на меня запах сельской избы, тут же бабка включила в прихожке свет, я зажмурился.
— С того света, что ли? — спросила бабка и, сощурившись, некоторое время смотрела на меня. — Сам не из могилы вылез? — поинтересовалась, разглядывая меня.
— Упал, — пояснил я, отирая грязь на животе, на бедрах, на ногах.
— Чё ж ты упал не по-людски, — сказала бабка. — Упал бы в гроб, во гробе-то посуше, а ты как есть в яму сноровил.
— Можно войти? — спросил я, дрожа всем телом.
Она наклонилась, выхватила откуда-то из-под лавки тапки, бросила к моим ногам.
— Разувайся, а то грязишши…
С трудом снял ботинки, на каждом из них висела грязная, вперемешку с травой, борода.
Вослед за бабкой прошел в избу. Пацаненок сидел в маечке на кровати, худой и прозрачный настолько, что я поначалу даже тень его не разглядел — она тонко спряталась у недоростка за спиной.
— Привет! — сказал я ему. — Здравствуй, малыш.
Он посмотрел на бабушку, потом опять на меня, ничего не ответив.
— Про мать-то ему не говори, — сказала бабка просто. — Мать у него в отъезде, учится, нечего о ней говорить.
С трудом забравшись в карманы, я вытащил оттуда несколько деталей, синие, желтые, красные.
— Смотри, — сказал. — Из них можно строить.
Он внимательно посмотрел на высыпанные к его ногам детальки, но не коснулся их.
— Я хочу забрать его, — сказал я, повернувшись к бабке.
— Кого? — спросила она.
— Мальчика, бабуль, — ответил я. — У меня есть деньги, — заторопился я. — Его нужно лечить. Учиться ему нужно. Чего он здесь с тобой! Мы будем к тебе ездить. Я ему велосипед куплю… Я его усыновить хочу. Усыновлю его я.
С каждым словом мне всё сильнее казалось, что всё сейчас уладится, все обрадуются, засмеются, заговорят, пряники разложат на столе, самовар забурлит.
Но никто не смеялся, бабка, сидевшая на лавке, легонько потопала ногами, ноги были в валенках. На топотанье пришла кошка, головастая, как дыня. Обошла вокруг валенка.
— Ишь ты, — ответила бабка наконец. — Сморкну соплю и ее усыновлю, — передразнила она непонятно кого. — Ты чего себе намечтал, ночной леший? — спокойным голосом продолжала она. — Вот я тебе соберу дитя, и ты пойдешь посередь ночи невесть куда? Под дождем, в грязи? Твои колеса, я видала в окно, уехали. Ты сюда шел — руки висят, кожи не видать, весь черный и будто в шерсти: зверь лесной. А обратно куда ты пошел бы? А?
— Идиотина, — добавила она, подумав, и я поначалу даже не понял смысл этого слова, представил себе какую-то жердину.
— Ему же плохо тут, — никак не умея согреться, сказал я лязгающим ртом, произнося «ему» как «ымы» и остальное тоже невпопад.
— С чего бы это ему плохо? Это тебе плохо, а ему хорошо.
— Ты же даже не узнала, кто я такой, — вроде как рассердился я, но голос все лязгал, подпрыгивал и гыкал.
— А кто ты такой? — спросила бабка просто.
Я развел руками — словно ответ должен был раскрыться, выпасть, как плод, сам собой, но никак не выпадал. Я поискал его внутри и никак не мог вспомнить, на какую букву он начинается, какая-то не та буква всё просилась на язык.
Бабка неожиданно легко поднялась, пошла к двери, раскрыла ее, позвала меня.
— Иди-тка, — сказала, и меня будто что-то толкнуло под бок, мягко, но больно — как колобка звериный нос.
