Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович
— Мне жалко его… — сказала Наташа Алейникова. — Но откуда он взял нож, Эдька?
— Тоже хороший человек, приходит в гости к другу с ножом. — Слава Горб грубо зевнул и потер шею. Он ревновал Алейникова к Морозову.
— И мне жаль Сашку, — сказала Анна.
— А ты побеги, пожалей его. Он не успел далеко уйти, — предложил Эд, злой.
— Достоевщина, — сказала Басилова. — Интенсивно живете, ребята! У меня подобной силы страсть в последний раз вызвали три стула эпохи императора Павла. Гляжу, лежат в мусоре, голубчики. У меня даже температура повысилась…
25
Когда первые теплые ветры из Средней советской Азии пробили холодные толщи сибирского воздуха, следуя пути монгольских завоевателей через Рязань, прибыли к Москве и отправились блуждать по улицам и переулкам; с появлением первых веточек вербы и первых фиалок семинары при ЦДЛ стали агонизировать. То вдруг все комнаты Дома в очередной понедельник оказывались нужны для проведения бог знает какой важной всесоюзной конференции, то семинарский понедельник совпадал со днем второстепенного советского праздника… Короче говоря, и идиоту стало ясно, что их скоро закроют. Страна уже крепко спала, и старики могли наконец избавиться от докучной обязанности пасти молодое племя. Зачем? Перед тем как закрыть их навсегда (осторожные бюрократы избегают определенных слов «нет», «закрыть», «навсегда»), их собрали на общее, «последнее перед летними каникулами», было им сказано, занятие всех трех семинаров. Им даже отвели для этого каминную комнату ЦДЛ.
На этом собрании наш герой, успешно дебютировавший в роли потемкинского матроса, вскричавшего «Черви в борще, братцы!», выступил с позиции архиреакционной, прямо противоположной потемкинскому крику. Дело в том, что юноши, собравшиеся в каминной, показали себя вдруг натурами грубыми и нечуткими… Капель, почки, тучки, запахи просыхающего под солнцем асфальта обманули бдительность молодежи. Они поверили, глупцы, что до сих пор еще что-то происходит, не услышали, что страна уже храпит во все носы, что вопреки сезонной мини-революции в природе культурная революция в стране давно закончилась. Юношам всегда хочется быть Робеспьерами (хотя бы в искусстве), но нужно же иметь чувство времени, не так ли? И места…
Страсти разрывали каминную. Среди наиболее активных ораторов выделялись вдохновенный блондин из семинара Давида Самойлова и уже знакомый нам насмешливый парень, похожий на поставленные торчком ножницы, близкий к смогистам Николай Шпигов, он же Щербинский. Оба призывали к более или менее завуалированной культурной революции. Блондин прокричал о неотложной необходимости создания неподцензурного молодежного журнала и сел. Вернее, обрушился, ибо вдохновенные блондины не садятся, но обрушиваются.
— Зачем вам новый журнал? Печатайтесь в «Юности»! Разве «Юность» не молодежный журнал? — вскричал с места секретарь комсомольской организации Союза писателей, потрепанный жизнью тип в сером костюме.
Каминная отреагировала дружным хохотом.
— Средний возраст авторов «Юности» — пятьдесят лет, — выкрикнул скандинавский бородач Пахомов.
— И все же «Юность» напечатала Губанова. Разве не так? — вступился за «Юность» руководитель семинара Самойлов.
— Одно стихотворение, и то крошечное. Расщедрились. — Ринго Старр — Лён брезгливо поморщился. — Вы защищаете «Юность», потому что журнал печатает вас. Нам, здесь собравшимся, негде печататься! — И Ринго поправил темные очки.
— Дайте нам журнал! Вы, старики, заправляете всем! Дайте нам журнал, если хотите, чтоб мы сидели тихо.
Вдохновенный блондин, сидевший рядом с неприятным Батшевым, который что-то быстро записывал в блокнот, вскочил. Покраснел. Сел.
— Погодите, вы тоже будете в свой черед заправлять всем! — сказал усатый морж — поэт Юрий Левитанский. Кажется, его пригласил Самойлов.
— Сколько же годить? Ждать, как Тарковский, шестидесяти лет, чтобы выпустить первый сборник стихов? Вы, старики, убиваете наше поколение! — вскричал Шпигов-Щербинский.
— Боритесь за себя, юноши! Что же вы бурчите, и только. И, побурчав, расходитесь. За свои убеждения нужно бороться! Ни я, ни Давид Самойлов не можем дать вам журнал, вы обращаетесь не по адресу. Идите, стучитесь в комитет по печати…
Бодро постучав трубкой о пепельницу, Аркадий Акимович Штейнберг стал набивать ее табаком. Аркадий Акимович уже несколько семинаров замещал временно уставшего от семинаристов Тарковского. Отсидев свою десятку в лагере (имея докторский диплом, работал он в лагере фельдшером), Штейнберг прибыл в столицу и в возрасте шестидесяти лет начал новую жизнь. Ушел от старой жены (двое сыновей Штейнберга стали художниками контркультуры), женился на девушке двадцати четырех лет, и она родила ему ребенка. Штейнберг ходил в залоснившемся модном замшевом пиджаке, говорил семинаристам неприятные вещи, не стеснялся вышучивать их и высказал однажды фразу, запомнившуюся нашему герою: «Молодость — явление исключительно относительное». Существовал Аркадий Акимович на деньги, приносимые ему переводом поэмы Милтона «Потерянный рай». Эту длинную и, по всей вероятности, скучную поэму он начал переводить еще в лагере. (Возможно, что автор запамятовал, и Аркадий Акимович переводил бурятский народный эпос. Однако сути дела это не меняет. В любом случае он переводил нечто крайне бесполезное.)
— Борются обычно с оружием в руках! Даешь новый Зимний! — крикнули из толщи поэтов.
— Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо! — продекламировал Васильчиков.
— Наше несчастье в том, что в нашей стране приравняли-таки перо к штыку. Потому на стихи смотрят как на оружие, — сказал вдохновенный блондин.
— И вообще, «Уберите Ленина с денег»! Как написал разрешенный авангардист пай-мальчик Андрюшечка Вознесенский. — Ринго вскочил со стула. Шея орозовилась, и обозначились складки.
— Что мы здесь делаем?! — закричал Шпигов. — Вы что, собираетесь все высиживать карьеру в искусстве, как курица высиживает яйца? Искусство и карьера — несовместимы! Долой Союз писателей! Да здравствует независимое искусство!
— Жить в обществе и быть свободным от общества… — прошептала Машенька.
— Валяй, Машутка! Дайте девушке сказать!
— Валяйте, дама с собачкой, — сказал скандинавский Пахомов.
— Валяй, Ахматкина! — крикнул Васильчиков.
Все расхохотались.
— Почему Ахматкина? — спросил ласковый Леванский, скептически присутствовавший, не вмешиваясь.
— Мой сосед по квартире, работяга, так свою жену называет. Она у него стихи пишет. А здорово, правда, ребята? Метко гегемон наклеил. Среднее между Ахматовой и Ахмадулиной. «Жена у меня Ахматкина оказалась!» — он мне пожаловался так. И вздохнул, дескать, вот беда неожиданная.
— Дурак твой сосед, — обиделась Машенька.
— Будьте серьезными, ребята. Прав Аркадий Акимыч, нужно действовать. Я предлагаю основать независимый Союз писателей! — закричал Шпигов-ножницы.
— И ты будешь его председателем, да, Коля? — захохотал Пахомов. — Хватит нам одного Союза.
— Долой вмешательство партии в дела литературы! — закричал блондин.
— Это уже прямая крамола. Я не допущу! Прекратите немедленно! — Комсомольский секретарь нехотя стукнул кулаком по столу.
— Ты что, полицмейстером в предыдущем рождении служил, старик? — просвистел Батшев. — Откуда такая терминология?
— А вы молчите, Батшев, а то опять в Красноярский край поедете, — сказал комсомольский секретарь и улыбнулся.
— Тебе, Шпигов, хорошо, тебя номенклатурные папа и мама кормят. А для многих ребят литература и литературная карьера, которую ты призываешь не высиживать, — средство основать себя в жизни, — нежно проворковал Леванский.
— Ну ты еще про классовую ненависть, которую ты ко мне испытываешь, начни беседу.
Шпигов однако сел.
Наш герой поднял руку, прося слова, но собрание потеряло управление. Ни Самойлов, ни Штейнберг уже не пытались навести порядок. Некому было дать ему слово. Однако, встав, ему удалось привлечь к себе внимание.
