Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович
Алейников силен интуицией. Обоснование не его сильная сторона. Он молчит. Не знает, как объяснить это «не совсем наш». Через несколько лет он, однако, повторит упрек. Пьяный, из глубины такси, откуда Эд вылезет, не желая продолжать загул с неприлично пьяным бывшим лучшим другом, прохрипит: «Ты хитрый! Ты спасся в то время, как мы честно дошли до конца. Ты всегда был себе на уме!» И тогда Эд поймет, о чем идет речь. О том, что все они, приятели его московской юности, участники брожения, честно разрушили себя до конца, а он — Эд Лимонов — оказался здоровее, выжил и стал существовать в других формах. Предательство! — вот как это называется. Он предал их — тем, что выжил.
— Извини, Эдька… Давай выпьем! На Морозова не обижайся, Сашка не хотел нас ссорить. Но ты же знаешь, какой он дотошный. Давай! Шоб дома не журылысь! — Володька, часто взмаргивая ресницами, верный признак того, что он растроган, поднимает стакан. Наш герой также вздымает сосуд и делает вид, что он растроган. Критическое же око его, никогда не дремлющее, наблюдает церемонию выпивания и последующего мужского объятия с приложением губами к щекам (крупным планом стремительно приближается желтая, как скошенное осеннее украинское поле, щетина Алейникова. Одна плоскость — одна щека, другое поле — другая щека) иронически. Темпераменту его противно все излишнее и чрезмерное. Поцелуи и частые признания в любви между новыми его приятелями кажутся ему напыщенными. Естественнее всех умеет признаваться в любви Стесин. Полосато-костюмный мафиози сопровождает признания руганью: «Рванина, еб твою мать, Лимонов, ты же мой любимый человечек! Ты же у нас гениальный поэт, еб твою мать!» Смешанные с руганью, пышные славословия звучат естественно. Отпрыск суровой офицерской семьи стесняется пышно-нежных сладкостей. Он так и не смог приучить себя к традиционному московскому целованию при встречах и отвоевал-таки, конфузясь, право на рукопожатие взамен всех этих купеческих поцелуев в щеки: «Здравствуйте, Владимир Владимирович… чмок-чмок». «Здравствуйте, Софья Пантелеймоновна, чмок-чмок!» С Алейниковым приходилось целоваться.
Честно говоря, москвичи вообще показались ему в первые дни неприятно женственными. Они выговаривали все фразы со старательной заботливостью, с деталями. На Украине народ выражался грубее и проще. На Украине работали языками, как плотники. В Москве большая часть населения работала языками, как столяры. Здесь — сложная завитушка, загиб, здесь в языке — сладкая вьюшка. «Москвичи говорят, как педерасты!» — открыл он неожиданно. Слишком манерно. Однако сам он, как и его родители, разговаривал скорее ближе к московской столярной педерастичности, чем к плотницкой топорной речи Украины. Впрочем, родители его оказались на Украине случайно и родились оба вне Украины.
Позднее, при переезде из Москвы в Нью-Йорк, он обнаружил, что вернулся на Украину, а впервые услышав французскую речь, понял, что опять приехал к педерастам.
24
Блядский Сашка Морозов! Он был врагом нашего героя. Но не из тех мгновенно неприятных и определенно враждебных врагов, тупых и злобных мешков с мышцами. С теми все ясно, их избегаешь или же, если они преследуют тебя, пытаешься избавиться от них при помощи физической силы. Сашка же был этаким черноглазо-испанским злодеем, он затачивал свои кинжалы за кулисами. А общался он с тобой, дипломатично улыбаясь, иронически тебя каждый раз прощупывая и пытаясь унизить. Только один раз Сашка явился на сцене в своем настоящем виде — красногубый, с ножом в руке, в черном костюме, но в валенках! Очень русский и московский, из профессорской семьи, вышедший в мир из большой прохладной квартиры со шкафами, наполненными книгами, настойками и вареньями, Сашка был еще тот субчик!
В тот метельный вечер он явился в валенках и в фуфайке. Стеганый ватник всегда считался в России одеждой бедных или же рабочей одеждой. Сашка же, обладатель элегантного зимнего пальто с меховым воротником, носил ватник из пижонства, из желания выделиться в толпе и еще раз подчеркнуть свою русскость. Валенки — удобная вещь в деревне, среди снежных равнин, спору нет, расхаживать же в валенках в мокром городе глупо, но таков Сашка.
Квартира на улице Кривцова была полна гостей. Эд и Анна, лишившиеся неожиданно крыши над головой, вынужденно жили тогда у Алейниковых, спали на кухне. На Третьей Мещанской, увы, мерзли лишь соискатели жилплощади… Если бы даже Эд и не хотел бы участвовать в празднествах и загулах Алейникова, ему приходилось это делать. Деваться было некуда, снежная московская зима выла и веселилась меж домов и трамваев. Сквозь стекло балконной двери можно было разглядеть колыхающиеся, как пламя свечей над деньрожденческим тортом, огни города. Двигались не огни, но пурга, то заметающая огни, то обнажающая их.
За столом, уставленным снедью, переправленной родителями Алейникова из Кривого Рога, Анна и Эд оказались напротив. Именно по случаю завоза новой партии криворожской провизии (сала, кабачковой и баклажанной икры, маринованных овощей и тушеного мяса) и устроился сам по себе праздничный вечер, затем перешедший в праздничную ночь. Провизию — дюжину ящиков, сумок и чемоданов — привез крупный и основательный криворожский инженер Слава Горб. Горб писал стихи. Горбатые стихи отличались исключительной занудливостью, но Алейников — верный друг своих друзей — утверждал, что Горб — хороший поэт. «Слава Горб — прекрасный поэт, Анка!» Даже сейчас, через двадцать лет, в ушах автора звучит живой и вибрирующей эта фраза, особенно словечко «прекрасный», сочно разделенное Алейниковым надвое: «пре» и «…крааааасный!». Анна Моисеевна по-домашнему называлась Анка, Лимонов назывался Эдька. Наташа Алейникова звала его еще ласковее — Эдка.
В тот вечер Эдка и Анка ссорились. Образовавшие пару, потому что вместе им было веселее, и интереснее, и удобнее жить, еврейская женщина, тридцать один, и юноша-поэт, двадцать пять, ссорились редко. Жизнь их в Москве была до такой степени неустроенной, что разумнее было держаться друг за друга. Однако по той или иной причине, следуя влиянию Луны или же раздражению, исходящему от изголодавшегося желудка, один из них вдруг становился капризным и злым, утомлял и нервировал другого. В тот вечер был черед Анны Моисеевны. Она уже успела уколоть «мужа» несколько раз. Но особенно разошлась она после прихода Алёны Басиловой, редкой гостьи в доме Алейникова. Басилова, бледная ночная бабочка, преждевременно постаревшая, бывшая подруга Губанова, как это водится у бывших подруг, стала высмеивать «своего» Лёньку. Она, смеясь, рассказала народу историю последнего по времени появления Губанова под ее дверью. Мать Алёны, держа дверь на цепочке, лишь приоткрыла ее, она хорошо знала, с кем имеет дело. Лёнька же, просунув в щель руку, в руке был нож, стал ругать мамочку Алёны (солидную и увесистую советскую драматургшу) матом. Он требовал, чтобы вышла Алёна. «Если ты, старая сука!..» Внимая истории, компания восхищенно хохотала. Именно таких вот хулиганских подвигов все от него и ждали. Будучи совершены другим человеком, подобные подвиги считались бы гнусностями, но в контексте губановской легенды происшествия такого рода лишь еще ярче дополняли образ проклятого поэта.
— Мальчишка! — воскликнула Анна Моисеевна, сверкнув очами над тарелкой с предпочитаемой ею пищей — баклажанной икрой. — Эдка был точно такой же хулиган, когда я с ним познакомилась. А что, Лёнька тоже был мальчиком, когда ты его встретила, Алёна? Мой был невинен, как ангел… — Анна Моисеевна глупо загоготала.
— Прекрати пиздеть, Анна, не то я запущу в тебя тарелкой! — просвистел сквозь зубы «муж».
Не говоря уже о том, что утверждение Анны Моисеевны не соответствовало истине, являлось ее любимым заблуждением, только и всего, Эда возмутило это публичное посягательство на его мужской образ. Он, обладатель седой большезадой жены, всегда чувствовал себя взрослее и серьезнее своих московских приятелей. Он был взрослый семейный человек и солидно нес бремя ответственности за семью. В сравнении с ним даже Ворошилов воспринимался легкомысленно. И вот она посягает. Как смеет она посягать!
