Игорь Губерман - Путеводитель по стране сионских мудрецов
Кроме идейных антисемитов и ярых противников этой любви (таких, как Достоевский, например), в русской интеллигенции мы встречаем и филосемитов (Соловьев, Бердяев). Тут надо сказать, что филосемиты в первую очередь были русскими патриотами, которые считали, что антисемитизм вреден русскому народу, поскольку отвлекает его от собственных существенных проблем. И наконец, были люди нейтральные. Они хотя и не испытывали теплых чувств к докучливому обожателю, но в силах были объективно отнестись к возникшей ситуации. Так, Чехов, например, устами своей героини-библиотекарши признавал: «Если б не молодые девушки-еврейки, библиотеку можно было бы закрывать». А потом пришла революция. Сперва февральская. Потом октябрьская. Тут евреи, так же как и русские, заметно раскололись. Среди участников первого бунта юнкеров против большевиков треть была юнкерами-евреями. Среди вождей противников большевиков — Винавер, Гоц, Мартов. Еврей Канегиссер стреляет в еврея Урицкого. Но ярый антисемитизм Белого движения положил этому конец. Белое движение изгнало евреев, Красное — открыло им объятия. И евреи кинулись в них со всем восторгом. На много, много лет. Мы не будем перечислять всех поэтов, композиторов, ученых, хозяйственников — и да, чекистов и партийцев. Они были всюду. Но главное — они уже не считали себя евреями. Самыми ярыми преследователями сионизма и иудаизма были члены Еврейской секции ВКП(б). Они в судорогах коллективного энтузиазма пылко строили новый мир, Царство Божие на земле. А когда дело было сделано, то вдруг обнаружили, что то, что они считали любовью, другие полагали насилием. Что России наскучила их назойливая привязанность. А они ведь (это очень важно и поэтому повторим) ну никак себя евреями не полагали и не осознавали, они напрочь не хотели быть другими и чужими. Пытаясь доказать свою верность, они шли на все, чтоб быть своими для упрямых россиян. Как заметил Михаил Светлов: «Чего они хотят — ведь мы уже и пьем, как они?» Ситуация была жалкой и никак не могла содействовать приятности облика притязателя на сердце России. Эту малосимпатичную черту евреев с горечью подметил философ Карсавин: «Мне стыдно за стыдящихся своего еврейства евреев». Отторгнутые евреи больно переживали свое двойственное положение.
Наш троюродный брат Лодик (царствие ему небесное) был весьма засекреченным конструктором ракетных катеров. В конце шестидесятых один такой катер, находившийся на вооружении египетского флота, потопил израильский фрегат «Эйлат». На следующий день, встретив в КБ своего приятеля (тоже еврея), Лорик растерянно сказал: «Как тебе нравится? Наш катер потопил наш фрегат…»
Принять ситуацию достойно, отказаться от надежды на ответную любовь евреи были попросту не в состоянии. Дело доходило до вещей воистину анекдотических. Так, Владимир Осипов, легендарный русский националист, диссидент, редактор журналов «Вече» и «Община», признался в лагере Михаилу Хейфецу, своему коллеге по заключению, что с идеей русского национализма его познакомил поэт Илья Бокштейн.
То, что ощущали россияне, остро и точно сформулировано оказалось в переписке Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева. Трудно было найти русского человека, знавшего и любившего Россию больше Эйдельмана. Автор изумительных книг, тонкий исследователь, блестящий архивист, он дышал Россией, всей ее культурой и историей. И вот однажды написал письмо прекрасному прозаику Астафьеву.
Тут мы с местоимения «мы» перейдем на «я», ибо один из авторов был свидетелем этой переписки.
Много уже лет назад я оказался в числе первых слушателей первого письма той переписки. К Тонику Эйдельману я всегда испытывал невероятное почтение, что дружбе нашей изрядно мешало, но тогда — решительно, хотя несвязно и неубедительно — стал возражать. Многие помнят, наверное, что письмо это упрекало Астафьева в некорректности к национальным чувствам грузин — да еще тех грузин, гостеприимством которых он пользовался, будучи в их краях. Я сказал Тонику, что письмо это (еще покуда не отправленное адресату) выглядит неловко: будто некое послание провинциального учителя-зануды большому столичному лицу со смиренной просьбой быть повежливее в выражении своих мыслей. Я говорил и чувствовал, что говорю что-то не то и не по сути, и конечно, я не был услышан. И письмо было отправлено. А через короткое время (свой ответ Астафьев уже написал, и переписка эта обрела публичность) собирался я из города Пярну возвращаться домой в Москву. Так как приютивший меня Давид Самойлов уезжал в Таллин, то и я с ним увязался. Поэта Самойлова радостно и любовно встречали местные журналисты, и мы очень быстро оказались на какой-то кухне, где уже был накрыт стол для утреннего чаепития. Но Давид Самойлович сказал свои коронные слова, что счастлив чаю, ибо не пил его со школьного времени, и на столе явились разные напитки. Хозяев очень волновала упомянутая переписка, они сразу же о ней спросили; я было встрял с рассказом (Давид Самойлович был сильно пьян, в тот день мы начали очень рано), но старик царственно осадил меня, заявив, что он все передаст идеально кратко. И сказал:
— В этом письме Тоник просил Астафьева, чтоб тот под видом оскорбления грузин не обижал евреев.
И я сомлел от восхищенного согласия. Именно это я пытался тогда сказать Тонику, но все никак не мог сообразить, что именно я высказать хочу.
Ответ на то письмо тогда последовал отменный, до сих пор со смутным удовольствием я перечитываю послание Астафьева, когда оно мне попадается порой. Это была высокая — наотмашь — отповедь коренного россиянина случайному и лишнему в этой стране еврею. И державно - почвенная злоба и обида за родной народ российский — все в нем было замечательно. Некоторые строки, напоенные сарказмом, непременно приведу, их надо нам читать и перечитывать: «Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам "эсперанто", тонко названным "литературным языком". В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко подумать, собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, театры, кино тоже приберем к рукам и — о ужас! о кошмар! — сами прокомментируем "Дневники" Достоевского».
Поеживаюсь и сейчас, перепечатывая это. Кто мешает ущемленным местным людям писать собственные песни? Разве, чтобы стать пушкиноведом, нужно что-нибудь еще, кроме способностей и готовности к нищенской зарплате? До белого каления раздражает бедного прозаика сам факт еврейского участия и во всем перечисленном, и во всем прочем, не названном.
