Олег Рой - Капкан супружеской свободы
— Слава богу. Я так и думала, что ты должен быть здесь и отозваться… Ты знаешь, Алексей, я никогда не звонила тебе по домашним номерам, чтобы не ставить тебя в неловкое положение. Но теперь, когда я точно знаю, что взять трубку некому, кроме тебя… теперь, я думаю, ты простишь мне это нарушение этикета?
Задохнувшись от ее наивной и, скорее всего, непреднамеренной жестокости — «Я точно знаю, что взять трубку некому, кроме тебя»! — он быстро нашарил на тумбочке сигареты и закурил. А Лида, словно и не дожидаясь от него ответа, продолжала:
— Нам надо поговорить, Соколовский. Я знаю, тебе сейчас трудно. Но ведь у тебя есть я. Ты помнишь, как ты любил меня в Венеции? Помнишь наших голубей на Сан-Марко, и вечер после спектакля, и того придурка-бармена, который никак не хотел налить мне чаю?…
— Лида, ты не то говоришь, не так. — Ему казалось, что ее еще можно остановить. Он не хотел слышать того, что она скажет дальше, потому что тем самым она окончательно отрезала бы для них обоих всякую надежду на будущее. Ее дело теперь, в эти дни, было — молчать. А она разыскала его и пыталась сама срежиссировать ситуацию, в которой от нее ничего не зависело. — Понимаешь, я должен побыть один. Я прошу тебя, не надо сейчас давить на меня, звонить, домогаться встреч, утешать…
— Я не собираюсь тебя утешать. У тебя все нормально — ты слышишь меня, Соколовский? Несколько часов назад мы все вернулись из Венеции. Триумф таков, что никто из нас до сих пор не может поверить в это. Да и ты, дорогой, наверняка не смел надеяться на подобную удачу… Ты застал только первую волну своего триумфа, а уже на следующий день после твоего отъезда о нас писали все газеты Италии. Ты понимаешь, что это значит, Алексей? Ты должен продолжать работу, ты ведь прежде всего художник, творец!
Он сумел наконец вставить слово в эту бесконечную тронную речь:
— Я не художник сейчас. Ты не забыла о том, что произошло?
— Разумеется, нет. Ну, и об этом нам надо поговорить, да, Алеша? Только не стоит делать этого по телефону. Может быть, ты вернешься в Москву?
— Нет, не вернусь.
— Хорошо, неважно. Тогда я могу приехать к тебе. Объясняй дорогу, Алеша, я ведь никогда не была еще на твоей даче…
— И никогда на ней не будешь, — сказал он сквозь зубы. Но потом решил сделать еще одну попытку объяснить женщине, близость которой еще несколько дней назад заставляла его стонать от счастья, свое теперешнее состояние и невольно смягчил тон: — Давай не будем форсировать события, Лида. Я должен прийти в себя. Должен пережить все это один. Мне никто не нужен сейчас — ни ты, ни театр, ни успех. Дай мне время. Мы поговорим потом, позже. Я обещаю тебе, что мы потом поговорим.
— Когда потом?! — Ее голос взвился в истерическом недоумении, и Соколовский почти с испугом подумал: неужели я так плохо знал ее? — Неужели ты не понимаешь, что, при всей трагичности происшедшего, в конечном счете тебе и театру это пойдет только на руку! Такой случай, Алеша, такой красивый сюжет: бешеный успех режиссера за границей, трагическое известие, застающее его на гребне триумфа, умение не опускать рук и — новые спектакли, новая слава! Ведь это сделает тебя героем дня!
— Лида, подожди, остановись, разве так можно?…
— Нет-нет, это ты остановись, ты должен меня дослушать до конца! Я все понимаю, Алеша: то, что случилось, — ужасно. Особенно гибель твоей дочери, о которой ты никогда не забудешь. Но ее и не нужно забывать! Это страдание даст новый импульс твоему делу, твоему призванию, твоему творчеству!.. А Ксения… Ну, скажи мне прямо — и себе самому, главное, скажи, — так ли уж необходима была тебе эта женщина? Ведь вы давно уже стали только партнерами по браку, жили каждый своей жизнью. Я не бесчувственна, нет, но мы оба должны понимать: трагедия на самом деле развязала тебе руки…
Сигарета, давно впустую истлевшая в его руке, обожгла Соколовскому пальцы, и милосердная боль наконец-то вывела его из ступора, в котором он пребывал, слушая вдохновенный голос безумной сирены.
— Замолчи! — закричал он так громко, что у него что-то лопнуло и взорвалось в ушах. — Ты… ты… Ты сошла с ума!
— Это ты сошел с ума, Соколовский! — закричала в ответ Лида. — Я думала, ты сильный, спокойный, настоящий мужик! А ты?! Что ты делаешь — зализываешь раны, прячешься от людей? Боишься быть честным с самим собой, боишься признаться себе, что гибель жены — не такая уж смертная трагедия для режиссера Соколовского? И это тогда, когда надо работать, строить новый театр, еще лучше, выше прежнего! Почему ты позволил себе распуститься? Ничего не кончено, понимаешь? Все еще только начинается! Новая жизнь, новое дело, новые спектакли! И мы с тобой начинаемся тоже, слышишь?! Ничего не кончено!
Она продолжала еще что-то выкрикивать в трубку, которая давно повисла в безвольной, ослабевшей вдруг руке. Потом замолчала, посыпались частые гудки, и, чтоб не слышать их, Алексей отшвырнул теплую трубку в сторону. Она обиженно шмякнулась на пол, кажется, треснула и наконец замолчала; он надеялся, что на этот раз замолчала навсегда. Встал, походил по спальне, затем вышел в гостиную и тупо остановился перед креслом-качалкой. Тронул ногой тихо скрипнувшие полозья и услышал в их пении: «Ни-че-го не кон-че-но…»
Ничего не кончено, повторял он, двигаясь по комнате, как сомнамбула, и зачем-то трогая и переставляя вещи с места на место. Ничего не кончено, ничего не кончено… Как громко скрипит это кресло! А за окном светлеет, и, кажется, вовсе не так рано, как показалось, когда прозвучал Лидин звонок. Или это было уже давно? Ничего не кончено… Татка смеется с фотографии — ее портреты тут всюду, по всему дому. Ксюша любила, чтобы дочка всегда была рядом с ней, вокруг нее… Конечно же, ничего не кончено: вот он, скрип двери, они возвращаются и зовут его: «Ничего не кончено, Алеша!» Странно, как громко раздается этот скрип, и свет такой яркий, бьет прямо в глаза — разве он зажигал свет? Не похоже на дневной, не похоже и на электрический… ни на что не похоже… Ничего не кончено!..
От этой мысли ему удалось наконец с облегчением вздохнуть, прежде чем не стало ни скрипа, ни боли, ни страха. А вот свет остался, и только этот свет в мозгу Соколовского продолжал повторять ему на все лады разными голосами: «Ни-че-го не кон-че-но!»
«Боже мой, какой яркий свет!.. Когда же закончится эта пытка? Кажется, это у Моуди, в «Жизни после смерти», длинный тоннель, через который всем нам придется пройти в последние мгновения жизни, и слепящее зарево в конце тоннеля. Значит, вот как это бывает?…»
— Алексей Михайлович, вы меня слышите?
Он приподнял тяжелые веки. Свет ударил в них еще сильнее и безжалостнее, зато источник этого света сразу выдал свое вполне земное, а не метафизическое происхождение: белая люминесцентная лампа сияла прямо над его запрокинутой головой. Затем к нему приблизилось, наклонилось чужое озабоченное лицо, и тот же голос повторил:
