Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
В тот год я узнал о себе много нового и любопытного — чего в себе и не подозревал и над чем не задумывался. Так, например, обнаружилось, мне противопоказаны проститутки. Однажды я позвал отправиться со мной в клуб Борю Сороку, он удивился моему предложению: «А на кой?» — и, получив ответ, расхохотался:
— У тебя что, избыток доходов? Проститутка дешевле! Купил по таксе — и все траты.
Проститутки приезжали к нему прямо сюда, в Стакан. Он заказывал им пропуск, они гордо пересекали линию милицейского кордона и поднимались на лифте в указанную комнату.
— Они млеют и тают, им как лестно, знаешь? — все похохатывая, продолжал просвещать меня Боря. — Им кажется, их по телевизору показывают, не меньше.
Впрочем, кроме дешевизны, у Бори были и другие причины предпочитать проституток — идейные, выделил он это слово голосом, вновь всхохотнув.
— Проститутка — это чистый кайф. Золото высшей пробы. Никакая блядь с ней не сравнится. Не в том дело, что они так искусны. Ты ее купил — вот в чем кайф. Не колышет тебя, чего она хочет, чего не хочет, какие у нее проблемы. Пользуешь ее — и все дело. Использовал — исчезни, как не было.
Мы разговаривали с ним, сидя на коричневом бегемоте кожаного дивана в переговорной комнате их офиса, он, как всегда, курил неподдельный «Филип Моррис», в паузы между хохотками на лицо ему то и дело выскальзывала его беглая тонкая улыбка, и в том, как покачивалась его нога в пятисотдолларовой туфле, заброшенная на колено другой, чувствовалось особое удовольствие, что доставлял ему наш разговор.
— Я, знаешь, беру пример с Чехова, — проговорил Боря. — Чехов большой мастак по проституткам был. Нигде никакого борделя не пропускал. В какой город приехал — тут же в богоугодное заведение. Это все чеховеды знают. Только не пишут об этом.
— Если они не пишут, откуда ты знаешь?
— Оттуда и знаю. Я ведь дипломированный филолог. И диплом у меня по Чехову был. И в аспирантуре тема диссертации — тоже по Чехову.
— А ты что, в аспирантуре учился? — Чему бы я удивился меньше, так тому, что Боря Сорока — агент какой-нибудь Интеллиджент сервис или тайный хранитель денег почившей в бозе КПСС: до того его лощеный вид не вязался с образом ученого мужа.
— Представь себе, в аспирантуре, — с удовольствием качнул ногой Боря. Единственный путь был при советской власти порядочному человеку как-то устроиться: защитить кандидатскую. На фиг теперь нужно. Видали мы эту филологию в гробу. Вместе с Чеховым, — добавил он. Однако не всхохотнув, а скользнув улыбкой.
Спустя два дня после этого разговора мы снова давили с Борей тот же диван, в кресле с другой стороны журнального стола, разметав по огромным подлокотникам руки, утопал Борин компаньон, совладелец фирмы; во всем офисе, кроме нас, никого не осталось, а мы сидели тут, ожидая заказанных проституток. На столике между нами стояла нераскупоренная бутылка вина, початая бутылка армянского коньяка, чашки на блюдцах, жестяная банка растворимого кофе, сахарница, блюдо с фруктами.
Разговор крутился вокруг моей личности.
— Боевое крещение, ага? — подмигивая мне, говорил Борин компаньон здоровенный, как оглобля, мужик, полная противоположность Боре, — ведавший у них в фирме вопросами, что требовали силового решения.
— Николай Ростов отправляется на первое дело с французами узурпатора Буонапартишки, — подхватывал Боря, демонстрируя свою филологическую подкованность.
— Ну и чего, как он сходил на это дело? — спрашивал компаньон.
— Плохо он сходил, — отвечал я. — Упал с лошади и вывихнул руку.
— Однако ж за то был произведен в офицерское звание! — значительно поднимал палец Боря.
— Пора, пора получать офицерское звание, — раскалывалась двусмысленной ухмылкой оглобля компаньона.
Я и готов был к его получению.
Однако когда, гордо размахивая листками пропусков, в офисе зажужжал рой жриц Афродитова храма, покружился по комнатам и опустился около стола с угощением, а одна из роя — так и прямо мне на колени, меня вдруг внутри всего сотрясло от странного чувства: смеси жалости, брезгливости и презрения. Я и сейчас не могу сказать точно, что было его причиной. Ну ладно, распахивали они свое лоно жаждавшей погрузиться в него мужской плоти за деньги. В чем тут было такое уж отличие от потаскухи, отдающей себя первому встречному из чистой любви к искусству? Существует, конечно, точка зрения, что проституция — та же работа, что и любая другая. Но ведь результатом всякой работы возникает продукт. За продукт и платятся деньги. Все иное, в результате чего продукта не возникает, — это не работа. Как, скажем, не имеет к ней отношения игорный бизнес. Нельзя же считать продуктом деньги, которые делает хозяин рулетки. И проституция тоже не создает продукта. Проституция — тот же игорный бизнес. Исключая, разумеется, случай Сонечки Мармеладовой. Да она и не была же профессионалкой. Тем более по вызову.
Получается, рассуждая логически, причиной чувства, что сотрясло меня, будто я напоролся на оголенный электрический провод, было то обстоятельство, что эти девицы брали за свою неработу деньги.
Я ссадил казавшуюся мне непомерно тяжелой профессионалку секса с колен, под каким-то предлогом оставил офис будто бы на минутку — и уже не вернулся. Боря со своим компаньоном-оглоблей на другой день чуть не разорвали меня. Расходы, понесенные ими на оплату третьей жрицы, оставшейся без дела, я им возместил без разговора, но это их если и успокоило, то лишь частично.
— Капитан, никогда ты не будешь майором! — пропел-прорычал под Высоцкого оглобля, подводя итог нашей разборки.
Бочар, с которым Юра Садок познакомил меня, приведя к нему домой, оказался угрюмым, с неразглаживаемой складкой тяжелой нахмуренности у глаз, заросшим квадратной черной бородой человеком. Ему, как я знал от Юры, было немного за тридцать, но мне показалось, что Бочару может быть и сорок, и даже под пятьдесят — такой он весь, как и его борода, был квадратный, тяжелый, чугунный. При рукопожатии в ответ на мое «Рад познакомиться» я получил какое-то невнятное гортанное бурканье — как бы, приоткрывшись, прохрипел воздухом пустой водопроводный кран. Обои на стенах его коммунальной комнаты были ободраны, частью — напрочь, обнажив серый, подвального духа гипсокартон обшивки, частью — свешиваясь вниз разнообразного размера рулончиками, наподобие накладных буклей на голове древней старухи, а там, где не оторвались, остались клоками самых невероятных форм, напоминавшими острова, полуострова и мысы фантастической географической карты. Эти неотодранные куски обоев все были в беглой вязи слов, исполненной разноцветными фломастерами. Как я узнал немного позднее, то были афоризмы Бочара, которые он полагал необходимым предать публичности. Вот некоторые из них в их подлинном виде: «Засранец, кто не понимает моей музыки», «Рожденный ползать видит у орлов только задницу», «Сытый голодного не разумеет — и правильно делает», «Гусь свинье не товарищ, а свинья его в гробу видала», «Жизнь — пойло, которое без водки не выпьешь».
Насчет водки он оказался скор: приняв у меня из рук бутылку «Кристалла», без задержки лишил невинности тихо и безнадежно щелкнувшую крышку, наклонил бутылку над одним из множества стаканов, толпившихся на просторном журнальном столе посередине комнаты, и, наполнив его на четверть, тут же опрокинул в себя, громко выдохнув и закусив поднесенным ко рту кулаком.
— А колбаски какой-нибудь притаранили? — услышал я наконец от него внятную речь.
Юра, к которму был обращен вопрос, заторопился извлечь из своего «дипломата» батон «Золотой салями» и стеклянную банку с маринованными огурчиками.
— Во, пацаны, самое то! С понятиями чуваки! — одобрительно зашумели за столом.
За журнальным столом, имевшим площадь небольшого аэродрома, сидело человек шесть, не считая хозяина. Парочка была совсем пацанят — едва, может быть, переваливших через аттестат зрелости, а то еще только подступавших к нему, но все остальные — постарше меня, а один, с лысой, будто облупленное яйцо, остромакушечной головой — вообще старик, с перепаханным морщинами вдоль и поперек костистым лицом, так что хотелось его потрогать и снять, как маску, чтобы увидеть лицо настоящее. Это он сказал «С понятиями чуваки», даже по лексике в нем виден был кадр прежних лет. Постарше, пожалуй, и моего отца. Никого более выразительного и колоритного, чем этот лысоголовый с маской вместо лица, не было. Если, конечно, не считать хозяина, который впечатлял одной своей квадратной чугунностью. Фамилия его, кстати, оказалась не Бочаров, как я думал, а Бочаргин — словно была создана сразу из двух: Бочаров и Кочергин.
Когда я выудил у себя из кармана куртки еще одну бутылку «Кристалла», за столом раздался настоящий рев одобрения, а Бочаргин, отхватывая ножом кусок «салями», издал урчание, которое с несомненностью тоже означало довольство и одобрение.
