Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
Не знаю почему, но говорить об отце не хотелось. Хотя нет, знаю почему. Я его стыдился. Неосознанно, не отдавая себе в том отчета. Член Союза композиторов, пропахавший жизнь на заводе. Недурственная картинка.
— Читать, граф, умеем, — сказал я. — Грамоте учены.
Иначе говоря, я ответил ему, что никаких уроков не брал, а учился по книгам. Что, собственно, было почти правдой. Я проштудировал в отцовской библиотеке все, что там стояло по композиции.
— Вообще я тебя получше хотел бы послушать, — сказал Юра. — Получше и побольше. У тебя пленки со своими записями есть?
— Нет. Откуда?
— От верблюда! Кто-то на тебя пахать должен? Сам позаботься. Найди звуковика хорошего, договорись. Пусть не товар, но хоть какой-то сырец тебе сделает. Чтобы было что визитной карточкой предъявлять.
— Кому предъявлять? Зачем?
— Как зачем? — В голосе Юры прозвучало возмущение. — А для чего ты пишешь?
— Просто, — сказал я. — Хотелось. Сейчас и не пишу. В голове, конечно, кой-что звучит, но и все. Когда записывать? Самое приятное — в голове покрутить. Вот так.
— «Так» рифмуется с «мудак»! — Юрин указательный палец оказался наставлен на меня подобно стволу пистолета. — Так просто сочиняют лишь идиоты. А умные люди делают из этого профессию и деньги.
В прихожей загрохотал взвод солдат, обутых в тяжелые сапоги с подковками. Роль взвода успешно исполнял Николай в единственном числе. Остановившись перед дверьми ванной и туалета, он ударом ладони перевел флажки выключателей в верхнее положение. За первой дверью, открытой им, оказался туалет — и туда ему было не нужно. Он захлопнул ее, так что у нас на кухне сотряслось и прозвякало на столе все, что было стеклянного, и открыл другую. Стекло на столе сотряслось у нас еще раз, и следом, через мгновение, до нас донесся рык мощной струи, вырвавшейся из крана, и ее гулкий звон о чугунное дно ванны.
Николай, пошатываясь, вышел обратно в прихожую. Голова у него была мокрой, волосы торчали во все стороны перьями. Двигаясь галсами, он прошел к нам на кухню и с грохотом свалился на ближайший табурет, оказавшийся у него на пути.
— Как так получилось, что меня разобрало? — проговорил он, по очереди обводя нас расфокусированным взглядом, словно страдал косоглазием. — Или, Сань, это твоя музыка так на меня действует?
— Его музыка, его музыка, — с удовольствием подтвердил Юра.
Спустя полчаса мы все втроем ссыпались на улицу, поймали частника, дали водителю деньги, записку с адресом, по которому отвезти его седока, и погрузили Николая на заднее сиденье.
— Не играй при мне больше, — грозя пальцем, попросил Николай — перед тем, как дверце за ним закрыться.
Мы с Юрой вернулись ко мне в берлогу, и, наливая себе «Рояля», он расхохотался. Он так хохотал, что упал грудью на стол.
— Видишь, что говорит, какая у тебя музыка опьяняющая? Комплимент!
— Да, мы с «Роялем» — величайшие российские композиторы современности, — нашелся я с ответом.
— Да уж, рояль у тебя сегодня был что надо, — скаламбурил Юра. — Что-то в твоей манере есть, знаешь, похожее на Бочара. Ты играл, а я все думал, кого ты мне напоминаешь, вот дошло сейчас: Бочара. Знаешь Бочара, слыхал?
Видимо, всякому мало-мальски музыкально образованному человеку полагалось Бочара знать.
— К сожалению… Как-то так… не довелось, — пробормотал я в смущении.
— Дело исправимое. — Юра сидел, взяв рюмку наизготовку, как стрелок с пальцем на курке перед выстрелом по мишени. — Познакомлю. Тебе вообще надо входить в тусню. Тусня разогревает.
Голова его запрокинулась назад, кадык поршнем сходил вверх-вниз, и я снова увидел Юрино лицо. Пил он, следовало отметить, лихо. Пил — и как в бездну.
— В какую тусню мне надо входить? — спросил я Юру.
— В музыкальную, в какую, — сказал он, жуя. — Зачем тебе журналистикой заниматься? Музыкой тебе нужно! Синтезатором обзаводиться. «Коргом Тритоном», например. Набил на нем все партии, скинул на дискету — всегда есть возможность предъявить для знакомства. А сейчас на Западе уже программы для компьютера есть, коммутируешься с ним — он тебе сам нотную запись выдает!
— А музыку он сам еще не сочиняет?
— Еще нет.
— Ну вот пусть начнет, — сказал я.
Юра, продолжая жевать (он лихо пил, но и знатно закусывал), перекривил лицо в гримасе глубочайшего разочарования.
— «Так» рифмуется с «мудак», я тебе сказал? Ты что со своим добром собираешься делать? Солить? Сейчас передел площадки идет, и свободные места еще есть. А скоро их не останется. Все занято завтра будет, с автоматом пробиваться придется.
— Не располагаем автоматом. Сдан при демобилизации вместе с противогазом.
Не знаю почему — вот уж на этот раз я точно не знал почему, — но мне не хотелось обсуждать с ним мои музсочинения с такой практической точки зрения. Я не получал от этого кайфа. Не говоря о том, что место на «площадке» меня не колыхало.
Гримаса глубочайшего разочарования на Юрином лице, которой он хотел пригвоздить меня к позорному столбу, сменилась выражением сострадания.
— Смотри! — сказал он. — Но с Бочаром тебе в любом случае будет не грех познакомиться.
— Да чего, с удовольствием, — отозвался я.
Что было больше, чем правдой. Я тогда получал от каждого нового знакомства такой кайф — моя бы воля, я тем лишь и занимался, что знакомился и знакомился.
За окном была полная темь, по часам — метро уже не работало.
— Что, оставишь меня у себя? — спросил Юра. — Найдется, на чем лечь?
— О чем разговор, граф! — Юрино решение остаться, как я чувствовал, свидетельствовало, что он по-настоящему расположен ко мне и я обрел в его лице не просто доброго знакомого, а друга.
Назавтра, поднявшись, мы прежде всего включили телевизор. Утро было уже весьма не раннее, и на экране появились плывущие по улицам подобно сошедшему с гор селю демонстрирующие толпы.
— О, Николя уже пашет! — указывая на экран, сказал Юра, называя Николая почему-то на французский манер. В голосе его слышалось откровенное довольство, что ему самому нет никакой нужды в такую пору, когда можно только продрать глаза, мерзнуть на улице.
— Отличная какая картинка! — восхитился я, указывая на экран, изображение бурлящей толпы на котором было так сочно по краскам, ярко-празднично, как в реальной жизни эта толпа не выглядела.
— Ну так «Сонька» же, — отозвался Юра с такой интонацией, словно имел к этой японской корпорации, что произвела мой телевизор, самое прямое и непосредственное отношение.
— Низкопоклонствуем перед Западом, граф, — сказал я.
— Какой это Запад. Напротив, Восток. А насчет низкопоклонства… — Юра, похоже, придал моим словам некий особый смысл. — Америка, знаешь, какая страна? Нам и не снилось.
— А ты откуда знаешь какая? — спросил я.
— Собственным опытом. Я там жил. Полтора года. И не где-нибудь, а в Сан-Франциско. А то бы я говорил, если б не знал!
— Ну так жил-жил, а вернулся же обратно?
— Век бы не возвращался! — Юра взялся за косичку обеими руками и, потянув ее вниз, высоко вверх взодрал себе подбородок. — Зацепиться не получилось. Туда-сюда, тырк-пырк, какой-нибудь десятой пристяжной в чужую упряжку — вот только так. Пришлось салазки назад заворачивать. А так-то мне по кайфу, как там. Отношения между людьми там совсем другие. Кто к этим отношениям не способен — вали, конечно, без слов и не вякай. А у меня с этим никаких проблем. Зацепиться не получилось!
— Что ты имеешь в виду под другими отношениями? — перебил я Юру.
— А то, как они понимают свое место в жизни. Шуруй свое дело, твое дело — твоя крепость, а все остальное — на этот шампур. Такой вот шашлык.
— Что, это нормально, — отозвался я через некоторую паузу, которая понадобилась мне, чтобы осознать цветистую Юрину метафору. — Очень даже верно и хорошо.
Я и сейчас так считаю. Иметь свое дело, тащить сквозь жизнь его линию, и это — ствол, а прочее — ветви. Я только не знал еще тогда, что одни и те же слова могут выражать совершенно различное.
— Смотри, смотри, смотри! — вдруг закричал Юра, тыча в экран.
Я метнул глаза в сторону телевизора — и увидел: к капоту стоящего поперек улицы грузовика медленно, пятясь широким слоновьим задом, шел автобус. А у капота, спиной к автобусу, стоял демонстрант. Человек в серо-голубой милицейской шинели бросился к демонстранту, толкнул его, демонстрант отлетел в безопасность, и в то же мгновение автобус вмял милиционера в бампер грузовика. Вмял — и замер.
— Мать твою! — вырвалось у нас обоих одновременно.
Режиссер в Стакане переключил камеру, и на экране снова потек селевой поток демонстрации.
— Ну, видал Россию нашу?! — воскликнул Юра. — Вышли на демонстрацию нет спокойно пройти, кого-нибудь насмерть уделать нужно!
Я вспомнил отца с матерью, сидящих в Клинцах на одной картошке, самолично выращенной на огороде. Сестру с мужем, собирающих для моего двухлетнего племянника одежду по всем знакомым.
