Хорхе Семпрун - Подходящий покойник
В этом случае вымышленное имя Каминский до некоторой степени защитит его, если он не узнает или не захочет узнать себя в этом портрете.
В случае с Вальтером Бартелем и Эрнстом Буссе дело обстоит иначе.
Мне было совершенно необходимо сохранить их настоящие фамилии и подлинные имена. Каким бы ни было их место в повествовании, в данном случае меня интересует историческая правда. Потому что Бартель и Буссе — реальные лица. Исследователи, специалисты по истории концентрационных лагерей вообще и Бухенвальда в частности уже наткнулись или скоро наткнутся на их имена. Архивные документы, где они упоминаются, уже опубликованы, другие наверняка будут опубликованы позднее. Исследователям еще предстоит определить их роль в истории Бухенвальда и в коммунистическом режиме Восточной Германии.
Даже если сцена, о которой я вспоминаю, будет рассказана со всей возможной точностью, глубинная правда была бы разрушена или подпорчена, если бы я по недосмотру или легкомыслию дал Бартелю и Буссе вымышленные имена. Или побоялся бы взять на себя ответственность включить их под настоящими именами в рассказ о событиях, доказательств которых я не могу привести, так как все свидетели мертвы.
Все, кроме меня, естественно. Во всяком случае, сейчас, когда я пишу эти строки, я еще жив — пятьдесят шесть лет спустя после описываемых событий, почти день в день.
Впервые Бартель говорил со мной.
Естественно, я знал его в лицо. Он иногда заходил поговорить с Зайфертом с глазу на глаз в его небольшую каптерку в Arbeit. Это был невысокий блондин лет сорока с румяным, подвижным лицом, полным жизненной силы. Он не носил ни одну из нарукавных повязок, отличавших высших чинов из внутренней администрации лагеря. Ни капо, ни Vorarbeiter, ни Lagerschutz. Наверняка формально он был прикомандирован к какому-нибудь общему отряду по снабжению, поэтому беспрепятственно ходил по всему лагерю.
Даже без внешних признаков власти его полномочия были очевидны.
Именно он начал допрос — так как, похоже, речь шла именно о допросе.
— Ты знаешь посла Франко в Париже? — без предисловий спросил он.
— Я с ним не знаком, — ответил я, едва придя в себя от изумления. — Но я его знаю!
— Какая разница? — рявкнул он, пожав плечами.
— Огромная, — уточнил я. — Ни один из вас, конечно, не знаком в Риббентропом… Но вы все его знаете!
Взгляд Вальтера Бартеля потемнел. Он не любил таких шуток.
Краем глаза я наблюдал за остальными. Ньето одобрительно кивнул. Каминский старался казаться безразличным, но в его взгляде сквозило дружелюбие. А Эрнст Буссе вообще не проявлял интереса к происходящему.
— Вот именно, Риббентроп! — вскричал Бартель.
Это восклицание повисло в воздухе. Бартель вернулся к своей мысли:
— Стало быть, ты знаешь посла Франко в Париже!
— Я знаю, кто это, вот и все! Хосе Феликс де Лекверика. Баск, католик, франкист. Мой отец тоже католик, но антифранкист, левый либерал, дипломат Республики. Хосе Мария де Семпрун Гурреа! До гражданской войны, возможно, наши семьи общались. По крайней мере, знали друг друга. Наверное, встречались, вполне возможно.
Бартель увидел в моем ответе лишь подтверждение своей идеи.
— Так ты знаешь семью франкистского посла?
Смутно помню, что я раздраженно пожал плечами.
— Не я, мой отец! Может быть… И это было до гражданской войны!
— Не ты, твой отец! — взорвался Бартель. — Это тобой интересуется франкистский посол в Париже!
Я и так уже почти догадался, о чем идет речь. В том запросе из Берлина, который они смогли прочесть целиком только сегодня утром, до того как отправить в гестапо Бухенвальда, требовали сведений обо мне от имени посла Франко в Париже Хосе Феликса де Лекверики.
Я прекрасно представлял себе, как это произошло.
Волнуясь, что не получает от меня писем (вся переписка с родными, разрешенная раз в месяц, исключительно по-немецки и с цензурой была прервана с освобождением Франции в августе 1944 года), мой отец наверняка пытался связаться со своим старым знакомым — ныне послом Хосе Феликсом де Лекверикой. И тот, в течение войны склонившийся на сторону союзников, счел небесполезным и вполне уместным пойти навстречу моему отцу и разузнать обо мне по дипломатическим каналам.
— Итак, — мягко произнес Бартель, — тебя не удивляет, что франкистский посол интересуется тобой?
Он так просто от меня не отстанет, понял я.
— Меня не удивляет, что мои родные пытаются узнать, что со мной!
Но Вальтер Бартель не давал сбить себя с намеченного пути:
— Что фашистский посол наводит справки о здоровье коммуниста — это тебя не удивляет?
— Если его попросил разузнать обо мне мой отец, то он наверняка не сказал послу, что я коммунист… Он, скорее всего, говорил о Сопротивлении вообще. И потом, моя сеть даже не голлистская, она зависит от британских служб…
Сказать ему такое было ошибкой, я тут же прикусил язык. Невольно я дал новый повод для тревог и подозрений.
Неожиданно Бартель взорвался:
— Британских? Так ты британский агент?
Но тут решительно вмешался Хаиме Ньето.
Каминский подтверждал его слова. Они просили не терять времени: все эти вопросы мне уже задавали, когда я только прибыл в Бухенвальд. Все было тщательно проверено: мои связи с подпольной испанской компартией в Париже, контроль «Рабочих иммигрантов» за моей деятельностью и прочее.
Вальтера Бартеля это не удовлетворило. Кажется, он предпочел бы поглубже вникнуть в эту тему.
— Итак, мы установили, что твой отец общается с фашистским дипломатом в Париже!
Я пожал плечами: действительно, установили. Мой отец — или кто-то от его имени — связался с Хосе Феликсом де Лекверикой, чтобы попросить его вмешаться, постараться узнать что-нибудь обо мне. Мне не хотелось спорить с Бартелем. Я вспомнил более чем скромную, едва пригодную для жилья, в некотором роде вредную для здоровья квартирку, где жил мой отец в Сен-При «на холме, соединяющем Молиньон и Сен-Лё». Я вспомнил, что этот «буржуй» кое-как перебивался уроками, которые давал в религиозном колледже неподалеку. Я вспомнил трехцветный флажок Испанской республики, висевший на стене в его комнате.
В конце концов после очередного вмешательства Хаиме Ньето Бартель признал, что меня нельзя считать ответственным за то, что мой отец, вероятно, обратился к Хосе Феликсу де Лекверике.
Допрос был окончен. Меня отправили обратно в лагерную жизнь.
Вальтер Бартель язвительно бросил напоследок:
— Подумать только, мы пошли на риск, чтобы защитить тебя! Мы даже нашли подходящего покойника… И все из-за чего? Из-за запроса франкистского посла в Париже, адресованного Риббентропу!
Тут уж мне было что ответить.
Я напомнил ему, что это немецкая партия решила спрятать меня в санчасти. Если бы меня послушали, если бы мы дождались сегодняшнего дня, понедельника, чтобы узнать целиком содержание запроса из Берлина, никакой проблемы бы не было. Я же сказал, что не может быть ничего серьезного!
На это он не смог возразить. Заседание было окончено.
Эпилог
Тот вечер мы провели с Юрием Заком. Вдова Йозефа Франка ушла. Мы слышали ее шаги, удаляющиеся в сторону трамвайной остановки на Вацлавской площади. Она была невысокая, хрупкая, почти седая — тень среди теней.
Стояла весна, Прага была красива.
Прага всегда красива, в любое время года, это общеизвестно. Но ее весенняя красота — особенная. Несмотря на вторжение советских войск, постепенное, систематическое установление режима, воздух свободы еще ощущался на улицах, в цветущих садах.
И пока еще на лицах. Особенно на лицах женщин.
Воздух свободы, вызова — может быть, последнее дуновение.
Я зашел в гостиницу оставить записку Коста-Гаврасу и Бертрану Жавалю, продюсеру «Признания»: встретимся завтра. Должны были состояться окончательные переговоры с директором студии «Барандов».
Потом мы с Заком долго гуляли по Праге.
Под вечер мы присели выпить пива и поесть жареных колбасок на свежем воздухе, на берегу реки.
Нет, Зак не помнил о Луи Армстронге. Я хочу сказать, он не помнил, что именно отрывок из Луи Армстронга играл норвежский студент в то далекое воскресенье.
«In the Shade of the Old Apple Tree».
Напоминание о бухенвальдском кинозале, о трубе Армстронга навело его на мысль. Он пригласил меня в кабачок в Старом городе, где играли хороший джаз. Уже стемнело, мы выпили пльзенского, потом сливовицы. Пить водку Зак отказался.
Позже пришли музыканты, все здоровались с Юрием Заком. Интересно, знали ли они о существовании оркестра в Бухенвальде? Скорее всего, нет, Зак был человеком сдержанным. Они начали играть. Сначала каждый сам по себе, разогревались они медленно.
