ЛЕВ КВИН - ЗВЕЗДЫ ЧУЖОЙ СТОРОНЫ
Конечно, снова Черный.
– Будут погоны. Завтра будут и погоны, и отличный офицерский мундир… А теперь давайте займемся делом. Хватит вам бездельничать и даром хлеб есть.
– С салом, – вставил Черный.
– И вином, – поддержал его Янчи.
– Ну, здесь-то вина нет, – в голосе Черного слышалось искреннее сожаление. – Да, Бела-бачи, знаете, сколько я его в последний день, перед уходом сюда, выпил?
– Половину, – Бела-бачи хитро щурил глаз.
Черный удивился.
– Половину чего?
– Того, что сейчас скажешь…
Мы уселись на нары. Бела-бачи попросил меня рассказать подробнее о технике подрывного дела.
Усатый Фазекаш сидел напротив меня и, не мигая, смотрел прямо в рот. Янчи полулежал рядом с ним, подперев кулаком скуластое лицо. Он все время улыбался, и это вначале мешало мне – в том, что я рассказывал, ничего веселого не было. Потом я понял: он просто рад за меня, что я все-таки оказался русским, а не «шпицли».
Черный сидел на корточках, в стороне, возле мощного самодельного электрообогревателя величиной с добрый ящик из-под снарядов и, повернувшись ко мне боком, грел над обогревателем попеременно то одну, то другую руку. Можно было подумать, что он не слушает. Но когда я разъяснил, что у нас есть один только тол и больше ничего, остальное придется делать самим, Черный вдруг сказал, не поворачиваясь ко мне:
– А если трубчатый порох?
– Для чего?
– Для шнура.
– Правильно! – одобрил я. – Самый лучший способ самоубийства. Такой шнур рванет моментально, не успеешь сделать и шага.
Черный усмехнулся:
– А вата на что?
Я задумался. Кажется, это выход. Если свернуть вату плотным жгутом, а в самом конце его пристроить трубчатый порох и ввести в капсюль-детонатор, получится нечто вроде огнепроводного шнура. Правда, скорость горения неизвестна. Но можно зажечь небольшой кусочек такого самодельного шнура и проверить, сколько времени он будет гореть.
– Порох достанешь?
Черный, так и не оборачиваясь, кивнул.
– Но шнур – тоже еще не все. Нужен капсюль-детонатор.
– С детонаторами проще, – сказал Фазекаш, не сводя с меня восторженных глаз. – Раздобудем в нашей заводской котельной. В угле попадаются.
– Из шахт: там рвут уголь взрывчаткой, – пояснил Янчи. – Кочегары выбирают, да, видно, неполностью, иногда палят… Я как-то забежал, так при мне два разочка в печи стукнуло.
Черный вдруг стремительно вскочил.
– Бела-бачи, пошлите меня! Все принесу – и порох, и вату, и детонаторы.
Бела-бачи крутнул головой, потер ладонью подбородок:
– Нет, Черный, ты парень ненадежный. Забежишь еще в чарду опрокинуть стаканчик.
– Нет, честное слово, нет! Я только на завод за детонаторами – и обратно.
– А порох?
– По дороге захвачу, на поселке. Он у меня там припрятан.
– Готовился втихомолку? – крутой лоб Бела-бачи прорезали сердитые морщины. – Анархист чертов! Всех нас под монастырь подведешь своими выходками. Ведь сказано же: все акции только по решению руководства.
– А что я делал? Что? Собирал – и все! Собирать ведь не запрещено? И вот видите, как пригодилось! Что бы вы теперь делали без моего пороха, а?
– Хитер! – Бела-бачи погрозил пальцем.
Черный просиял:
– Значит, иду?
– Со мной вместе.
Они быстро собрались. Я отдал Черному бумагу из госпиталя. Он прочитал фамилию, хмыкнул:
– Значит, теперь уже не ты, а я Орос – русский!
– Осторожнее на мосту, – предупредил я. – Там жандарм видел справку. Мог запомнить.
– Скажите пожалуйста, жандарм! Да я их всех так за нос вожу – тебе и не снилось.
– Слушай, Черный, не вздумай… Эти твои штучки!
– Бела-бачи, я дал слово! – Черный театральным жестом приложил ладонь к груди. – И потом, вы же будете рядом, возьмете за ручку… Слушай, – он снова обратился ко мне все тем же шутливым тоном. – Куда мой костюм подевал? Такой костюмчик! Имей в виду, если ты его пропил – не рассчитаешься.
Только теперь я вспомнил о пакете.
– Ох, он ведь там остался, – повернулся я к старику.
– У Аги?
– Да. Был мне вместо подушки.
Черный схватил меня за рукав.
– У нее ночевал?
Глаза его бешено сверкнули. Мне показалось, он сейчас ударит. Я вырвал руку и поднял ее, инстинктивно защищаясь. Но он не ударил. Лишь громко втянул носом воздух и сразу выдохнул, коротко, сильно, словно всаживая топор в дерево.
Никто ничего не заметил. Бела-бачи у двери что-то наказывал Фазекашу, Янчи возился с обогревателем, перетаскивая его поближе к нарам.
– Ты что? – тихо спросил я, опуская руку.
Черный не ответил, повернулся резко:
– Пошли, Бела-бачи.
Дверь со скрипом отворилась. Бела-бачи вышел первым, Черный за ним. Закрывая дверь, он снова посмотрел на меня. И опять как на злейшего своего врага.
Ого! Черный ревнует меня к Аги! Но почему? Неужели любит? Видно, начало роману иногда кладет не поцелуй, а пощечина.
А кто же он все-таки, этот Черный?.. Я втянул в разговор о нем усатого Фазекаша и Янчи. Оказалось, они оба знают Черного уже несколько лет, после того, как он приехал сюда из Ваца.
Опять Вац! Странное дело, сегодня я слышу о нем уже второй раз.
– А что он там делал?
Фазекаш изобразил пальцами решетку.
– За что?.. Воровство? – поразился я: замысловатый жест Фазекаша можно было понять только так.
– Сейчас расскажу… Только ты ему – ничего! Он не любит, когда напоминают…
Биография Черного началась в сточной канаве возле казарм Марии-Валерии – деревянных бараков, в которых среди невообразимой грязи находили приют нищие пасынки богатого и пышного Будапешта.
Прямо из зловонной канавы он попал в сиротский дом на окраине, самый голодный и самый холодный из всех голодных и холодных сиротских домов венгерской столицы. Питомцы здесь жили по волчьему закону: либо ты меня, либо я тебя. Так же, как и в животном мире, здесь господствовал естественный отбор: хилые вымирали, более крепкие, выжив, вступали в постоянную, никогда не прекращавшуюся схватку с воспитателями и друг с другом. Никто не щадил их, и они никого не щадили. Когда у волчат вырастали острые клыки и цепкие когти, их пинком выбрасывали из сиротского дома.
Подготовленные таким образом к большой жизни, многие из них быстро находили дорогу в уголовный мир. Черный тоже попрошайничал, воровал, потом вместе с двумя взрослыми ворами попался во время налета на квартиру. Парню тогда еще не было шестнадцати, и суд оказал ему милость, приговорив только к четырем годам тюрьмы.
Дальше все должно было идти по проторенным путям: срок, свобода, новое преступление, снова срок, снова свобода… И так до тех пор, пока Черный, как злостный неисправимый рецидивист, не получил бы пожизненную каторгу или, если бы ему особенно не повезло, намыленную веревку на шею.
Но… Нет, нет, рождественского чуда не произошло, хотя его привезли в тюрьму именно в канун рождества. Просто в камере, куда посадили Черного, оказался еще один человек, слабый и больной, но сильный духом. Он сидел не за уголовное преступление – за политику.
Первые месяцы вынужденного совместного проживания ничего не изменили. Волчонок оставался волчонком: слишком односторонним был весь его жизненный опыт. Но к концу срока начал появляться человек. Конечно, не ахти какой, конечно, еще не с большой буквы, но – человек. Ушло главное – убежденность, что все в мире живут по закону: «Либо ты, либо я».
Выйдя из тюрьмы, Черный с помощью друзей своего нового знакомого – он сам остался в камере еще на десять лет: политические преступления карались строже уголовных – попал на орудийный завод, в бригаду Фазекаша. И тут, среди рабочих, окончательно завершился процесс рождения человека. Но многое еще осталось от старого, очень многое.
Фазекаш и Янчи, по-видимому, ничего особенного в биографии Черного не усматривали. Они рассказывали о ней, как о рядовом явлении, если даже и не повседневном, то, во всяком случае, ничего исключительного собой не представляющим. На меня же его история произвела сильнейшее впечатление. После смерти отца я, до того, как меня взял к себе в семью дядя Фери, два месяца провел в детском доме. Время было трудное, страна не имела возможности как следует помогать осиротевшим детям. Но мы всегда были сыты, пусть бедно, пусть однообразно, но аккуратно одеты.
Мы ощущали ласку, заботу, человеческое отношение.
И все-таки мне было там плохо, очень плохо! Я молчал целые дни, отвергая всякую попытку воспитателей заговорить со мной, сторонился ребят. А по ночам я плакал, звал отца.
А Черный?.. Прожить все детство в звериной клетке. Не знать ласкового слова, думать, что вся жизнь – сплошная драка…
Поздним вечером – наверное, уже давно начался комендантский час – в дверь постучали. Янчи бросился открывать.
Вошел Черный, веселый, возбужденный. В руках он держал несколько больших коробок, кокетливо перевязанных лентами.
– На, держи!
