Владимир Одноралов - Незабудки
— Зачем загрыз? — округлил глаза Егорка.
— Чтоб душу вынуть. Заче-ем…
— Ну и темнота вы у меня, — покачал головой Олег. — Там, — он указал пальцем в небо, — космонавты круглосуточно вкалывают. А тут, у вас — черти!
Олег пихнул Вовку коленом в колено и губами показал слово «авторитет». А вслух сказал:
— Ну-ка, Вовка, сходи на разведку. Выведи этого черта на чистую воду.
Вовка поморщился. Ну дался ему этот авторитет… Конечно, какие могут быть черти. Но, с другой стороны, с этими ребятами ему и так хорошо.
— Темно ведь уже. Там все равно ничего не увидишь, — нерешительно сказал он.
— Что за «темно»? Ты чего, испугался? — возмутился Олег. — Перед входом зажмуришь глаза, досчитаешь до пяти — и входи! Все увидишь!
— Не-е, я бы не пошел, — подзудил Минтин. — Вот вы не верите, а он там точно живет. Он такие места любит…
Сумерек прибавилось и от этого слова Минтина стали как-то убедительнее.
Пропади он пропадом, этот авторитет, — вспомнил Вовка мамину поговорку. Так славно было сидеть с теплым Егоркой рядом, видеть, как начинает светиться одуванчиком его голова, ужасаться вместе со всеми от минтиновых россказней… И вот — на тебе! Иди в эту черную дыру… А может, и правда, там кто-нибудь есть? Не черт, конечно, а что-то вроде… Вовка встал.
— Я с тобой пойду, — закричал Егорка. У него от решимости даже конопушки посинели.
— Вдвоем и дурак сходит, — отрезал Олег. — Или ты один иди, или я один.
— Двоим он не явится, двоим чего идти, — подпел Минтин.
А Витек поглядывал на Вовку с ухмылочкой и молчал.
— Ладно. Пошел я, — сказал Вовка. Он понимал — Олег точно уж пойдет вместо него. Но тогда — хоть в другую школу уходи.
Он медленно зашагал к черному зеву. Егорка — за ним, но его окликнули: мол, сиди.
— Эй, ты креститься умеешь? — крикнул вслед Минтин.
— Да иди ты, — тихо сказал Вовка и остановился у входа. Там была полная ночь. Он зажмурил глаза, досчитал до пяти…
И вошел.
Его охватила холодная, как вода, тьма. Он с трудом сделал еще шаг. Казалось, что кто-то мягко упирается ему в грудь — не дает идти. Сердце стучало под самым горлом… Но тьма все же немного рассеялась. Вовка различил часть стены и дверной проем на другую половину здания. Он глянул в самый темный угол — и все! Прямо в него смотрели жуткие золотые глаза. Ноги у него приросли к полу (так во сне бывает), иначе бы он побежал. Ох и визгнул он, как три девчонки сразу! А потом засмеялся мелким, как дрожь, смехом, и пошел на эти глаза. Он разглядел под ними знакомую сивую бороду.
Сивка вскочил, вспугнутый смехом, и встал.
— Сивка, Сивка, — гад ты такой, — выговаривал Вовка сквозь мелкий этот смех и попытался обнять козла за шею. Но Сивка вывернулся, подбежал к входу и замер теперь там.
— Че-орт! — услышал Вовка Егоркин, кажется, голос. Вышел на свет и тут почувствовал, как холодно было там, в здании.
Ребята обступили его. Они смеялись почти так же, как он там в темноте смеялся. А Минтина среди них не было. Сивка же стоял поодаль и обдумывал эту картину.
— Молоток, старик! — как-то даже с завистью сказал Олег. — Эй, Минтин! Иди, глянь на своего черта.
— Да я в уборную тут бегал, — отвечал Минтин из-за дерева.
По улице они шли и шумели гурьбой. А за ними, как привязанный, аккуратными подхалимскими шажками семенил Сивка. Это Олег дал ему попробовать корку от пирога.
Егорка все рассказывал, как он перепугался, когда Вовка закричал и засмеялся не своим голосом, а потом, следом — козлиная рожа из темноты…
А Минтин молчал, молчал — и выдал:
— Это черт нарочно тебе Сивку подсунул. Он не любит, когда его не боятся.
— Ага! А когда боятся — любит, — поймал его Витек. — Он к тебе ночью целоваться придет.
— Ну да-а… Я креститься умею, — неуверенно возразил Минтин. — Да их, наверное, и вправду нету. Скорее всего…
Во дворе их встретил дядя Вася. Он как раз загонял скотину во двор. Увидел он Вовку, прячущегося за него Сивку и спросил:
— И где же это вы его обнаружили?
Все загалдели, объясняя где.
А тетя Марья сказала:
— Вот видишь? Без пинков нашли, привели… Всякое животное хорошее обращение понимает.
— А я чего? Против, что ли, — сказал дядя Вася. — Лишь бы на людей не кидался, — и отступил, пропуская Сивку в загон, под навес.
— Да, старик. Теперь ты легенда. Минтин постарается, по всей деревне разнесет, — вздохнув, сказал Олег.
— А, ладно. Главное, мы Сивку домой привели, — ответил Вовка и немного, конечно, соврал. Рад он был всему происшествию. В том числе и тому, что Витек его зауважал… Ну и вот, что Сивка оказался Сивкой, а не чем-то вроде… Это ведь тоже…
* * *И эту ночь Егорка ночевал вместе с ними. За вечерним перекусоном они договорились, что пойдут завтра на Егоркин сенокос, сгребать сено в копешки. А то — отец у него в больнице, а мать — не управляется одна.
— Мамка тоже пирогов напечет и шанег, — обещался Егорка. — А ягода у нас на сенокосе какая…
Когда они совсем улеглись, Егорка зашептал одному только Вовке:
— А знаешь, зачем я закричал? Я ребят звал… на помощь. Не веришь?
— Верю, — сказал Вовка и почувствовал в горле тот самый горячий комочек, который выжимает слезы. Он знал, что это из-за Егорки. Но почему это так — не знал. И не скоро узнает.
Кошечка взаймы
Домик мой стоит на берегу речки Тихони.. Рядом только Иван Петрович живет и еще баба Таня. А вся остальная деревня — на бугре. Стоят вокруг наших трех домов высокие ольхи и тополя, словно мы в лесу. Да и лес рядом. Хорошо здесь. Осенью тоже хорошо, только тоскливо немного. Ночи осенью начинаются рано, и такие они долгие, широкие, как большая река. Плывет мой домик по ночи, словно корабль, долго ему плыть до светлого берега — до утра. На дворе тьма. Тихо. Слышно, как звезды по небу чиркают и падают где-то за ольхами в лес. У Иван Петровича и бабы Тани света в окнах нет — они спят. Только у меня свет, я не привык рано ложиться.
Я сижу один и пишу письмо другу. Печка дрова жует, потрескивает ими, тепло, письмо пишется. Вдруг — зашелестело что-то в домике и пискнуло. И вижу я — из дыры возле печки вылезла мышь и печально на меня смотрит, будто спрашивает: «Ты, небось, тоже меня поймать и скушать хочешь?»
Этого я совсем не хочу, я же не кошка; отвернулся от мышки, и пишу себе дальше. Мышка осмелела, ходит по домику, чего-то нюхает. Я забыл про нее, но чувствую, на ноге у меня что-то тепленькое. А это она на ноге сидит и не печально совсем, а уже нахально даже на меня смотрит. Я стряхнул ее — ишь ты! А она отбежала к печке, что-то пискнула и вылезла из дыры вторая мышка. И начали они носиться, как угорелые. И по полу, и по книжной полке, и по занавескам на окнах. Не дают писать, мешают. Лег я тогда спать, свет выключил. А они еще пуще разбегались. То звенят на кухне чашками, то в коробке с картошкой и луком шуршат, кажется, их не две, а все двадцать. Включил свет — те же две мышки сидят на моем ботинке и шнурок теребят. Симпатичные, в общем, мышки, но такие нахальные!
Снова я попробовал спать, а они снова, расхулиганились. Даже, по мне, по одеялу бегают. Я не сплю, злюсь и мечтаю: вот поймаю вас, свяжу хвостами! Но я ведь не кошка.
Из-за них я утро проспал. Надо что-то делать. Надо этих мышек приструнить. И придумал я попросить у кого-нибудь кошку на ночь. Она с ними по-своему, по-кошачьи поговорит. Только у кого попросить кошку? У Иван Петровича живет кот Кузьма. Красавец! Сам будто в черном фраке. Грудка белая, белые перчатки на лапах, а на мордочке черная маска. Прямо — мистер Икс, только глупый. Он однажды по своей глупости залез на фонарный столб (воробья поймать хотел), а слезть боялся. И сидел на фонарном колпаке двое суток, и орал не переставая. И так надоел Иван Петровичу, что тот специально для этого случая сделал длинный шест, каким голубей гоняют, и этим шестом согнал, наконец, Кузьму на землю. Вряд ли такой кот сумеет с моими мышками справиться.
Вот бабы Танина Брыська — дело другое. Веселая такая полосатая кошечка, очень воспитанная. Ее баба Таня еще зимой воспитала. Как напроказит Брыська — стащит чего-нибудь или разобьет чашку — баба Таня ее за шиворот и за дверь. «Сиди, — говорит, — у трубы, шкода!» — И правда, никуда Брыська от родного дома не уходит. Заберется на крышу — у трубы теплее — и сидит. К ночи баба Таня выглянет и крикнет ей: «Иди домой, шкода! Тебе амнистия вышла». — И Брыська счастливая, ка-ак брызнет с крыши, да в дом, в тепло — и больше уж не шкодит.
Эту Брыську я однажды спас. Помогал бабе Тане таскать сено на сеновал. Таскаю и слышу: в летней кухне кто-то слабенько и хрипло мяукает. А баба Таня — бабушка старая, слышит она очень плохо. Гром загремит, а ей кажется, что это в дверь постучали тихонько. Я подошел к летней кухне, она заперта, а кто-то там точно мяукает.
