Филипп Бласбанд - Книга Рабиновичей
Не в пример прочим моим креатурам, Шаши Пун написал одно лишь произведение — но какое! Это длиннющая эротическая программа на паскале: если ее запустить, она превращалась в плачи двух влюбленных душ, которые ищут друг друга из воплощения в воплощение и не могут соединиться (древний санскритский сюжет). Эта программа вдобавок определяла различные человеческие и животные реинкарнации двумя параллельными списками: «…Я жирафа, ты вор / Я король, ты нищий / Я рыба, ты орел / Я червь, ты монах…» и т. д.
Я надеялся, что меня разоблачат. Хотел спровоцировать скандал. Но Бельгия есть Бельгия: на защиту пришел только мой научный руководитель со своим ассистентом; они пробежали мою работу глазами, ничего не поняв; выслушали мой доклад; задали два-три вежливо-глупых вопроса; поставили мне высший балл.
В пятнадцать лет я впервые узнал о болезни, то ли из газет, то ли от друзей. Этот недуг называли «раком голубых», потом появились официальные названия: ВИЧ, или СПИД. Мало-помалу болезнь приближалась ко мне, сначала слухами, которыми земля полнится, — такой-то заболел, такой-то подцепил, — потом последовали первые смерти: знакомые знакомых; люди, которых я видел только раз; друзья, все более близкие.
Однажды это оказался Пьер.
Я многое разделил с Пьером. Я видел, как он мало-помалу слабел. Как отчаивался, как вновь обретал надежду. На моих глазах он медленно угас.
Ему хотелось в последний раз повидать родителей перед смертью. Расстался он с ними нехорошо: после того как признался, что он гомосексуалист, они верещали об «извращении», требовали «лечиться» и все такое. Отец даже ударил его.
Его родители жили в Арденнах. Я позвонил им. Ответил визгливый женский голос. Я объяснил, что я друг их сына, что он очень болен и что я хотел бы приехать поговорить с ними как можно скорее.
Дыхание женщины в трубке стало глубже, чаще.
— Болен? — переспросила она еще визгливее. — Очень болен?
— Да.
— У него…
Она не могла выговорить слово.
— У него СПИД, — отрезал я.
Наступило долгое молчание. Я слышал, как женщина несколько раз сглотнула слюну. Наконец она спросила, могу ли я заехать к ним в выходные; я согласился.
В следующую субботу я отправился в их деревню в полутора часах езды от Брюсселя. Отопление в моей машине не работало с весны, но чинить его не было ни времени, ни сил, и, главное, я колебался: не купить ли сразу новую машину, в конечном счете это будет экономнее.
Я ехал, и мне было очень холодно.
Я ухитрился заплутать на пяти улицах деревни. Наконец какой-то мальчишка показал мне дорогу к неуклюжему дому из красного кирпича. Прямо за домом начинался лес.
Я позвонил.
Я ожидал увидеть монстров. А это были обычные люди, не красавцы, не уроды, и в сеточках морщин, в мимике, в голосах я то и дело видел кусочки Пьера — и Пьера прежнего, до болезни, и Пьера сегодняшнего, превратившегося в живой скелет.
Мать Пьера подала мне кофе в большой кружке, щедро разбавив его молоком. Я выпил маленькими глотками. Они смотрели, как я пью, мать с кривоватой улыбкой, отец с серьезным лицом. Когда я допил, отец сказал мне:
— Идемте со мной. На улицу.
Он увел меня в лес. Я с трудом поспевал за его размеренным шагом. Он, видно, был человеком крепким, привычным к физическому труду, нечувствительным к суровости климата — полная противоположность мне. Не пройдя и ста метров, я уже устал, почти новые вельветовые брюки внизу пропитались грязью, но я не мог замедлить шаг. Ради Пьера я должен был выдержать.
Наконец отец остановился в подлеске. Прислонясь спиной к дубу, скрестил руки на груди, такой же широкий и массивный, как это дерево.
Он посмотрел сумрачным взглядом прямо в мои глаза. Спросил:
— Вы его?..
Ему было невыносимо закончить фразу. Я покачал головой.
— Вы тоже?.. — спросил он еще.
Это слово он попытался произнести, будто пережевывал его, но выплюнуть так и не решился.
— Да, — ответил я, — я гомосексуалист.
Он посмотрел на меня почти испуганно.
— Он умирает? — Отвернувшись, он гладил правой рукой кору дуба.
— Да. Он хочет вас видеть.
Старик повернулся и зашагал, не говоря ни слова, назад, к дому из красного кирпича.
Мать Пьера порывалась оставить меня обедать, уговаривала, чуть не плача, но я не мог больше выносить ни этот интерьер дурного вкуса, ни их тяжелых взглядов, ни собственного бессилия. Я сослался на важную встречу и вернулся в Брюссель.
В следующие дни я Пьера не навещал. Что я мог ему сказать? Была ли эта поездка к его родителям победой? Поражением? Я не знал.
Неделю спустя мне позвонила мать Пьера: они приедут повидать сына в следующий четверг. Меня тоже просили прийти.
Я ждал их у больничной палаты. Сначала я их не узнал: оба принарядились, она была накрашена, он, в синем костюме, еще больше походил на своего сына.
Я пожал им руки. Мать, кажется, едва не поцеловала меня, но в последний момент удержалась. Отец избегал встречаться со мной взглядом.
Они вошли в палату.
Пьер улыбнулся им и сказал просто, как будто они расстались вчера:
— Здравствуй, мама. Здравствуй, папа.
Отец стоял неподвижно. Он смотрел на своего исхудавшего, как скелет, сына, на его обведенные желтыми кругами глаза, лицо в пятнах, поредевшие волосы белее его собственных, пересохшие губы. Он плакал. Не сказав ни слова, он шагнул к Пьеру и обнял его.
Я поспешно покинул палату. Лучше было подождать их за дверью.
Через два часа они вышли. Отец метнул на меня недобрый взгляд:
— Я предпочел бы не видеть его в этом состоянии.
Я уставился на свои ботинки. Сжал кулаки (и впрямь мог бы ударить).
— Я делаю это не для вас. Для Пьера. Это он умирает. Не вы.
Я еще постоял, разглядывая свои ботинки, шнурки, высматривая отсветы неоновых ламп на коже. Когда я поднял голову, родителей Пьера уже не было.
Через полтора месяца Пьер умер.
Слишком много раз я слышал эту короткую фразу: «Я ВИЧ-положительный».
Сам я не боялся этой болезни: я был осторожен. Всегда предохранялся. Для меня резинка презерватива сама по себе сексуальна. Ее запах и холодок меня возбуждают.
Я по определению не должен был подцепить эту болезнь.
В ту пору я понял, что все в моей семье знают, кто я. Напрямую со мной об этом не заговаривали, даже мать и отец. Но никто при мне словом не обмолвился об эпидемии, даже не произносил слова «СПИД», а если кто-то посторонний о нем упоминал, старались переменить тему.
В университете, в начале второго цикла, я познакомился с Мари.
Я тогда пропустил несколько лекций по истории критики. Никого из своего потока я пока не знал и ходил по рядам, спрашивая, кто одолжит мне конспекты. Одни бормотали в ответ какие-то пустые отговорки, другие пускались в многословные объяснения, которых я не слушал, третьи ссылались на неразборчивый почерк.
Последняя, к кому я подошел, девушка в верхнем ряду, посмотрела на меня молча, насмешливо и чуть подозрительно. Девушка была хорошенькая, хрупкая, с ямкой на круглом кончике большого носа.
Она открыла свой портфель, достала десяток страниц и протянула мне. И огорошила вопросом:
— Чем расплачиваться будешь?
Я так удивился, что не смог сразу ответить.
— Натурой? — И после паузы: — Яйца? Мясо? Хлеб? Сало?
У Мари оказался своеобразный юмор и манера шутить без улыбки. Она часто напускала на себя вид Хэмфри Богарта — тяжелый взгляд вниз, сигарета в уголке рта — и невозмутимо выдавала такое, что хоть стой, хоть падай. Я обожаю женщин с юмором.
На следующий день я принес ей коробку яиц (бурых, разумеется, я терпеть не могу привкус белых яиц). Это ее рассмешило. Смеялась она, почти не открывая рта, — прятала кривоватые зубы. Был полдень, и она предложила мне съесть яйца вместе.
Она приехала из Турне. Снимала задорого комнатку недалеко от университета, крошечную мансарду со скошенным потолком, таким низким, что мне пришлось нагнуться.
Это был веселый обед, то и дело прерываемый взрывами хохота. С тех пор мы больше не расставались. Была ли она влюблена в меня? Не думаю. Как бы то ни было, я повел себя честно: не стал скрывать, что я гомосексуалист.
Мы были в кинотеатре «Эльдорадо», посмотрели дурацкий фильм, французскую комедию, а потом стали искать, где бы выпить. Был субботний вечер; все кафе полны. Наконец в «Сирио» освободился столик, как раз когда мы вошли. Вдруг я заметил силуэт кузена Йоси — он сидел напротив в одиночестве, уставившись на шапку пены в бокале пива.
Я никогда не был особенно близок с Йоси. Мы видимся раз в два-три месяца на семейных праздниках. Я не нахожу его ни симпатичным, ни неприятным. Мне больше по душе другие Рабиновичи, не без тараканов, но куда интереснее, например, его мать тетя Сара, двоюродный дед Арье, кузины «ины». Рядом с ним Йоси выглядит этаким Рабиновичем второй категории, Рабиновичем запаса.
