Яков Арсенов - 76-Т3
— Вот дак да! — воскликнул Усов. — У дас де кудс, а сбдот какой-до! Мудыканты, актеды, дадиодюбитеди, дапидисты, пдофсоюдники, алкоголики, десадтдики, и вод деперь кобудист. Одид Кочегадов данимется делом, ходид да кафедду на пдодувки дурбин, осдальные все далетные, дасуются пдосто, данесло одкуда попадо. Косбодавты, повада, деудачники, даже гдузины, не бобавшие до ли дуда, до ли дуда, до попавшие дюда, сбдот! И дадно бы все это быдо хобби, но все даободот — тудбины и диделя хобби! Мы забалим бсю энедгетику отданы, дас нельзя выпускаль с дипломами! Мы тдагедия кудса!
— Что ни сбор, то политические споры, — сказала она.
— Праздник превращаете во что попало!
— Я… как бы это… одним словом… в плане чисто познавательном… влиться в мировой… так сказать, процесс… если честно… не грех, а то кадык сводит… — Длительные дискуссии в большинстве случаев отзывались в Матвеенкове артезианской икотой. К тому же он гонял по небу жевательную резинку и процесс речи походил на сокращение прямой кишки под глубоким наркозом.
— Матвеенков предлагает выпить за это, — перевел текст Решетнев.
Внутренний мир Матвеенкова не определялся наружными факторами. Может быть, и даже скорее все *- Вот так да! — воскликнул Усов. — У нас не курс, а сброд какой-то! Музыканты, актеры, радиолюбители, рапиристы, профсоюзники, алкоголики, десантники, и вот теперь коммунист. Один Кочегаров занимается делом, ходит на кафедру на продувки турбин, остальные все залетные, тасуются просто, занесло откуда попало! Космонавты, боксеры, повара, неудачники, даже грузины, не попавшие то ли туда, то ли туда, но попавшие сюда. Сброд! И ладно бы все это было хобби, но все наоборот — турбины и дизеля хобби! Мы завалим всю энергетику страны, нас нельзя выпускать с дипломами! Мы трагедия курса! Все, внутри у него бурлило, негодовало, сочувствовало, мучилось, но на поверхности он в большинстве случаев оставался бесстрастен, как какой-нибудь провинциальный духовой оркестрик, с одинаковым спокойствием сопровождающий парады и похоронные процессии.
Мурат с Нинелью ничего не слышали. Счастье притупляет социально-общественный интерес.
— Ты посмотри вокруг, — не утихал Климцов. — Многих ли ты заразил своей бесшабашностью, своими допетровскими идеями?!
— Иди ты в анальное отверстие! — отослал его Артамонов. — И когда ты только уберешь с лица свою несмываемую улыбку! Дыбишься, как дебил!
— Ребята! — с нажимом на «та» пожурила оппонентов Татьяна. — Хоть бы при девушках не выражались так… идиоматически! Сегодня праздник!
Но Артамонов сочинил очередной не менее содержательный абзац, на что Климцов повторно высказал свое мнение, насытив его до предела хлесткими оборотами. Наедине они никогда не заводились, как кошка с собакой в сильном магнитном поле, а на людях эрегировали, пока не выпадали в осадок. Как шахматным королям, им нельзя было сходиться ближе, чем на клетку.
— Я подниму этот вопрос на Совете Ку Клукс Клана!
— Есть категория людей, на которых фольклор рекомендует не обижаться.
Вечер опустился тихо. Гражданские сумерки легко перешли в астрономические. В костер пришлось подбросить прутьев.
— Смотришь на звезды, и кажутся пустяками любовь, счастье и другие атрибуты жизни на земле, — заговорил Решетнев, жуя травинку. — Человек в момент смерти теряет в весе, проводились такие опыты. Возможно, от давая богу душу, мы излучаем в каком-то диапазоне. А где-то там это излучение улавливается, скажем, двухметровыми лопухами. Обидно. У нас повышается смертность, а там фиксируют год активной земли.
— Я тоже читал что-то подобное, — примостился Климцов. Он не любил, когда точку в разговоре ставил не он. Ощущая некоторый дискомфорт, он хотел реанимировать легкий настрой в компании, чтобы к полуночи было легче переключиться на молчавшую в стороне Марину. — Автор утверждал, что мужество, героизм, гениальность — это все та же материя, как, допустим, твоя гравитация - Толику этой материи удерживает земля силой тяжести. Нетрудно догадаться, что с ростом населения на каждого приходится все меньше этой, так сказать, духовной энергии. Прежними порциями ума и мужества теперь пользуются десятки.
— Такую теорию мог придумать только законченный болван! — произнес Решетнев на высокой ноте. — Ты не лез бы в космос со своей мещанской близорукостью! Там все нормально, я ручаюсь!
— Я же не говорю, что поддерживаю эту теорию. — В спорах Климцов умудрялся сохранять завидное самообладание. — Просто против цифр, которые представил автор, переть было некуда.
— Что касается цифр, то есть одна абсолютная статистика жизни! Из нее легко вытекает, что человеческую мысль невозможно посадить на привязь! И даже при стократном населении земля будет производить гениев!
— Не вижу причин для вспыльчивости, — затянулся сигаретой Климцов. Наш спор беспредметен, мы просто обмениваемся информацией. По транзистору на обломанном суку запела Ротару. Полевая почта «Юности».
— А я пошел бы к ней в мужья, — неожиданно переключился на искусство Решетнев. — Виктор Сергеич Ротару. Как? По-моему, звучит.
— Ты ей приснился в зеленых помидорах, — сказала Татьяна.
— Я бы ей не мешал. Пил бы пиво, а она пусть себе поет. В жизни мне нужна именно такая женщина. А вообще у меня вся надежда на Эйнштейна, на его относительность, в которой время бессильно. Как подумаю, что придется уйти навсегда, — обвисают руки, а вспомню вдруг, что помирать еще не так уж и скоро, — начинаю что-нибудь делать от безделья.
— Удивительно, как ты со своими сложными внутренностями до сих пор не повесился. — Пытался подвести итог разговору Климцов. — Все тебя что-то мутит.
— А сейчас по заявке прапорщика Наволочкина Ольга Воронец споет письмо нашего постоянного радиослушателя… — У Решетнева не было никакой охоты вытаскивать Климцова. — Н-да, жаль, что Гриншпона нет, без гитары скучновато…
— У него открылась любовь, — встал за друга Рудик.
— Его постоянно тянет на каких-то пожилых, — осудила вкус и выбор Гриншпона Татьяна. — Встретила их как-то в Майском парке, подумала, к Мише то ли мать, то ли еще какие родичи приехали. Оказалось — его подруга.
— Причем здесь возраст? — сказал Решетнев. — Когда любишь, объект становится материальной точкой. Форма и размеры которой не играют никакой роли!
— Не скажи, — не соглашалась Татьяна.
— А за кем ты ему прикажешь ухаживать?! — сказал Рудик. — За молодыми овечками с подготовительного отделения?
— Вот когда начнете все подряд разводиться со своими ледями, попомните однокурсниц! — ударила Татьяна прутинкой по кроссовке. Из темноты выплыли Мурат с Нинелью. Разомкнув, как по команде, руки, они присели на секундочку для приличия по разные стороны сваленного в кучу хвороста и тут же скрылись в палатке. Туман был непрогляден и все ближе придвигался к костру. Палатки стояли как в сандунах. Все начали отбывать ко сну. Решетнев, лежа на чехлах от байдарок, долго смотрел в небо.
Туман, как табун праздничных коней, всю ночь брел вдоль реки. Под утро, перед самой точкой росы, остановился, словно на прощание, погустел и стал совершенно млечным. Когда от утреннего холода сонные путешественники начали вылезать из палаток к костру, он засверкал кристаллами влаги. Дождавшись этой метаморфозы, Решетнев уснул.
Проснулся от какой-то паники.
— Быстро по машинам! — командовал Рудик. — Удачи тут не видать!
Как выяснилось, Фельдман повторил подвиг Паниковского. От вчерашней зельеобразной жидкости у него повело живот. Фельдман отправился подальше от лагеря. Сжимая колени, он, чуть не плача, одолевал расстояние, которое показалось ему достаточным, чтобы сохранить свою маленькую тайну. Отсиживался долго, несколько раз меняя место. И, будучи в полной истоме, заметил гусей. Точнее, гусыню с гусятами. Справиться с выводком так ловко, как это удавалось Нынкину с Пунтусом в Меловом, ему не удалось. Гусыня подняла дикий гогот, на который тут же среагировали пастухи. Подпасок помчался в деревню поднимать народ. Фельдман покатился в лагерь, натирая гузку замлевшими бедрами.
— Ублюдок! — сказал Пунтус, словно исполняя обязанности Гриншпона.
— Кто ж бьет гусей весной!? — сообразил с перепугу Нынкин.
— Я хотел для всех!
На горизонте показалась деревенская конница. Караван успел укрыться на воде.
Наездники, как индейцы, с воплями сопровождали по берегу удиравших студентов и обещали утопить их всех. Впереди показался мост — дальше плыть некуда. Уйти от преследования можно было только вверх по течению. Колхозники жаждали крови. Пастухи привязали к хвостам кнутов ножи и принялись стегать эскадру. Лезвия чиркали метрах в пяти от лодок.
Рудик разделся до черных семейных трусов и поплыл к берегу уговаривать разъяренную толпу. Ему удалось откупиться пачкой промокших трояков. Путь был свободен. Фельдмана не стали топить только потому, что узнали о поносе. Культпоход по местам трудовой славы пошел явно на спад. До Брянска плыли цугом, без привалов, перекусывая на ходу. Не унывала одна Татьяна. На нее было любо посмотреть. Она стала совсем коричневой. Почти как облицовка шифоньера, стоявшего в углу ее комнаты.
