Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим
Каблуков открывает глаза, смотрит в нависший над ним некрашеный потолок, потом начинает глазеть по сторонам: вот его плащ, а вот и меч в ножнах, а вот меч Абеляра, значит, все это было сном, думает Д. К, его прошибает пот, он садится и тянется к плащу. — Что с тобой? — спрашивает Абеляр. — Замерз что–то, — небрежно отвечает Джон Иванович и снова растягивается на кровати.
Глава третья,
в которой Каблуков и Абеляр (он же Единорог) размышляют о том, как Джону Ивановичу излечиться от полового бессилия, и Д. К. впервые в жизни садится верхом на лошадь
Проснулись они утром следующего дня. Абеляр быстренько распахнул ставни окна, солнце залило комнату, откуда–то с площади донесся колокольный звон, внезапно смешавшийся с лошадиным ржаньем, впрочем, моментально стихшим.
— Хорошенький денек будет, — сказал Абеляр Каблукову и, открыв дверь, начал звать хозяина, а когда толстая и лоснящаяся физиономия появилась в дверях, то бывший единорог потребовал тазик теплой воды для умывания, а заодно и завтрак на двоих прямо в комнату.
— За завтрак — отдельная плата, — сказал хозяин.
— Ладно, — согласился Абеляр, опоясывая себя мечом.
Завтрак принесли быстро, входил в него свежий хлеб, яичница с салом да здоровенный кусок копченого мяса плюс, конечно, кувшин доброго вина, который Абеляр сразу же разлил в два кубка.
— Так и спиться недолго, — заметил Каблуков.
— Ничего, — ответил ему бывший единорог, — пища здесь естественная, без этих ваших химикалий, так что не сопьемся.
Пища действительно была естественная, может, чуть грубоватая, но, плотно поев и запив ее не одним глотком доброго вина. Каблуков даже забыл свой мрачный, дурной сон, что не давал покоя все утро, с того самого момента, как Джон Иванович, открыв глаза, вспомнил и пустую, заброшенную площадь, и свору мерзких черных котов, разогнанных ударами бича (кнута, хлыста, плети), и слившиеся голые тела, да и Викторию Николаевну в высоких коричневых кожаных сапогах вспомнил Каблуков и вновь приуныл, опять ощутив и жар ее груди, и запах желания, исходящий из пышного, кустистого лона. Но все это было до завтрака, теперь же Д. К., сделав последний глоток доброго вина, развалился в кресле и, подумав, мечтательно обратился к Абеляру: — Покурить бы сейчас. — Не выйдет, — сказал тот, — табак еще в Европу не завезли, подожди лет сто.
— Боже! — Вновь приуныл Каблуков и добавил: — И как же они тут?
— Нормально, но ты, по–моему, хотел узнать, что будет дальше?
— Да! — ответствовал Каблуков и приготовился слушать.
— Что же, — сказал Абеляр, — задачка не из простых… Задачка действительно получалась не из простых. По словам Абеляра, случаи, подобные тому, что произошел с Каблуковым, в реальной жизни встречаются редко. Ну, бывало, конечно, чтобы женщина–ведьма или даже демон–суккуб охмуряли мужчин в каких–то своих неприглядных целях, но тогда просто звали священника да изгоняли нечистую силу. Тут все сложнее. А именно: непонятно, ради чего Виктория Николаевна наслала на Каблукова эту самую порчу, которую на медицинском, да и не только медицинском, языке называют увесистым и суровым словом «импотенция» (Каблуков даже закашлялся, когда Абеляр, будто издеваясь над ним, акцентируя каждую букву, произнес, выделяя согласные: им–м–п-п–о–т-т–е–н-н–ц–ц-и-я). Впрочем, ответ тут может быть и довольно простым: сия женщина отчаянно влюбилась в Каблукова и, зная отнюдь не целомудренный характер последнего, сделала свой наговор (или заговор, кому что больше нравится) так, что пока Джон Иванович не окажется именно с Викторией Николаевной, сей недуг будет его преследовать. Говоря же проще, ни на одну другую женщину у него не встанет, я понятно объясняю? — спросил сытый и отчего–то очень довольный собой Абеляр. — Понятно, понятно, — мрачно изрек Каблуков и добавил: — Продолжай.
Что же, Абеляр продолжил. Ответить, отчего именно Каблуков вызвал в Виктории Николаевне такую страсть, он, Абеляр, конечно, не может, да и не это сейчас главное. Главное — что им делать. Тут есть два пути. Или попытаться снять чары, что, надо прямо сказать, чрезвычайно сложно, сам Абеляр, к примеру, не обладает такими возможностями, но помочь им в этом способен один человек, который живет рядом с этим городом, вот только про него Абеляр скажет Каблукову чуть позже, когда тот подумает и решит, что же ему все–таки надо. И есть второй путь. Если Каблуков чувствует, что Виктория Николаевна интересна ему как женщина, то они должны отыскать ее, и тогда проблема исчезнет сама собой. Только отыскать ее тоже нелегко, точнее же говоря, так же нелегко, как и снять чары самим. Ну, что скажете на это, Джон Иванович?
А что мог сказать Джон Иванович? Он задумался, он встал с кресла и стал ходить кругами по комнате. Виктория страшила его, сейчас он хорошо понимал, что если она и впрямь любит (или влюбилась, что, в общем–то, не одно и то же, хотя есть ли смысл это разъяснять?) так сильно, что умудрилась заколдовать его половую силу, то жизнь с этой женщиной будет не столь проста и безмятежна, как, к примеру, с той же самой Лизаветой или любой из тех каблуковских подруг, что беспечными мотыльками пролетели сквозь его судьбу. И лучше, чтобы никакой Виктории Николаевны в его жизни не было, а вновь была яхта и добрая и милая Лизавета рядышком, такая теплая, влажная и сладкая Лизавета, зачем мне неведомое, думал думал грустный Каблуков, этот маг и мистик, этот вырождающийся квартерон, если воспольэоваться его собственным самоопределением. Да если бы он мог вновь почувствовать свою мужскую силу, вновь ощутить свой прибор твердым и вздыбленным, то он бы вернул Лизавету и уехал с ней хоть куда, хоть на Сейшельские или там Маркизовы острова, хоть на остров Бора — Бора, он даже согласился бы на предложение Зюзевякина о его, Каблукова, вхождении в зюзевякинское дело, он перестал бы бездельничать и начал бы помогать своему будущему тестю загребать новые миллионы, хоть в рублях, хоть в свободно конвертируемой валюте, так что зачем ему эта неведомая женщина, благодаря которой он оказался сейчас черт знает где и сидит вот с бывшим единорогом, а ныне благородным милордом (сэром, господином, эсквайром, монсеньером) Абеляром в небольшой комнатенке, где и покурить–то нечего, нет, думал, воодушевляясь все больше и больше, Каблуков, надо снимать чары, не надо мне этой безумной любви… — А ты уверен! — переспросил его Абеляр, — Нет, — отчего–то очень быстро ответил Каблуков, а потом разъяснил: — Знаешь, я никогда и ни в чем не бываю уверен, но сейчас мне кажется…
— Да, — сказал Абеляр, — я бы определил тебя как тяжелый, почти клинический случай.
— Отчего это? — обиделся Джон Иванович.
— Ну, — хмыкнул Абеляр, — если ты не понимаешь, то он еще более клинический, чем я об этом думал.
— Ладно, ладно, — скороговоркой проговорил Каблуков, — ну а чары–то как снимать?
— Значит, — еще раз спросил его Абеляр, — искать мы ее пока не будем?
— Да, — ухватился Каблуков за спасительное «пока», — пока не будем, а…
— Что же, — перебил Абеляр, — тогда слушай.
Оказалось, что в этом городе они оказались не только из–за того, что им больше негде было пожрать (так и выразился Абеляр). Кроме всего прочего, именно в этих краях жил один добрый знакомый бывшего единорога, известный своей мудростью и навыками в области алхимии (— Знаешь, что это такое? — насмешливо спросил у Каблукова Абеляр. — Знаю, — ответил тот, — продолжай!). Звали его Фридрихом, а фамилии Каблукову знать пока не обязательно. Впрочем, слава о нем, конечно, идет здесь дурная, надо понимать, что за времена стоят, если даже табак в Европу еще не завезли. Живет он, собственно, не в самом городе, а где–то в часе езды на лошадях за его пределами, и вот сейчас он, досточтимый и доблестный Абеляр, предлагает своему другу, столь же досточтимому и доблестному Джону Каблукову, купить пару лошадей и отправиться к князю, ибо таков настоящий титул этого милого господина. Нy что, Каблуков, согласен?
— Согласен, — грустно ответил Каблуков, и тогда Абеляр сказал ему, что сейчас он его ненадолго покинет, а как только раздобудет лошадей, то они отправятся в путь, дабы к обеду уже быть в замке Фридриха. Возразить Каблукову было нечего, и он остался ждать Абеляра да думать о том, что все–таки готовит ему судьба.
Но долго предаваться раздумьям ему не пришлось: через полчаса со двора раздался молодеческий свист Абеляра, и, выглянув в то, что здесь именовалось окном, Джон Иванович увидел своего таинственного друга, держащего в поводу пару приплясывающих коней. Один, что повыше и постатнее, был красивый жеребец вороной масти с простым кожаным седлом. Второй, пониже и поизящнее, был серым в яблоках, а седло на нем украшено позолотой.
