Галина Таланова - Бег по краю
Мысли вились над головой плотным роем, в котором нельзя было разглядеть ничего по отдельности, и гудели всё об одном… Верхний свет она не включала, лежала, зажегши бра, иногда приоткрывала глаза и начинала в который раз изучать взглядом трещины на потолочной побелке. Смотрела на длинные мохнатые тени на потолке, думая о том, что сейчас они с Андрюшей могли бы ждать внука и вскоре она могла бы стать бабушкой. Когда и что было сделано ею не так? Иногда она даже проваливалась в рваную исцарапанную киноленту сна, но через несколько минут приходила в себя, как от сунутой под нос ватки с нашатырём, просыпаясь на том же месте, откуда она рухнула в чёрную яму своего короткого сна, не успев перенестись в красочный мир иллюзорной нереальности.
51
После смерти дочери у неё появилось ощущение, что всё скоро кончится. В любой
момент что-то может произойти, что, словно смерч, разом сметёт возводимое с любовью годами. Землетрясение, цунами, взрыв. Она вспомнила, что это ощущение у ней уже возникало, когда она была молодой. Она была счастлива тогда. Их любовь с Андреем была в полном расцвете – а вот поди ж ты… Она тогда загадывала под Новый год такие желания: «Чтобы ничего плохого не произошло, чтобы никто не умер, чтобы все были здоровы». Состояние очень неустойчивого равновесия, будто стул на трёх ножках прислонили к стене: стоит ровно, но хорошо видишь, что сесть на него нельзя. Откуда тогда был этот подсознательный страх потерять ту безоблачность и лёгкость бытия, когда за спиной раскрываются неожиданно выросшие крылья и ты паришь, глядя свысока на мышиную возню на земле, блаженно жмурясь от бьющего в глаза солнца? Может быть, оттого, что думала, что так не бывает, а оказалось, что бывает? А значит, всё скоро должно кончиться. Ведь не бывает же! Мечты не могут сбываться, на то они и мечты. Наши розовые иллюзии и погони за растаявшим светом пролетевшего метеорита, падение которого ты однажды увидел, сидя в тёплую августовскую ночь на дачном крыльце и глядя в таинственно мерцающую небесную бесконечность, в которой звёзд столько, сколько песчинок в пустыне… И сама ты такая же песчинка, перекатываемая ветром, только звёздам и песку предстоит пережить не одну тебя. И кто-то другой будет вот так же сидеть на крыльце и смотреть в распахнутое небо, жадно вбирая в себя холодный свет звёзд, словно изделие из фосфора, заряжаясь светом для люминесценции в угольной тьме мироздания…
52
Андрей всё больше молчал… Когда она его о чём-то спрашивала, он вздрагивал и переспрашивал: «Что? Что ты сказала?»
Он стал путать время и место. Так, например, мог спросить:
– Завтра утром поспим подольше?
Лидия Андреевна пугалась и говорила, что завтра ещё только четверг и до выходных ещё целых два дня.
Он стал очень рассеян.
Лидия Андреевна находила то масло в книжном шкафу, то книгу в прихожей, то молоток на подоконнике за занавеской… Он даже не искал пропавший предмет, поскольку, видимо, понимал, что занятие это совершенно бесполезно…
Однажды он включил газовую колонку, сдвинув чёрный шарик до самого последнего упора так, что колонка перегрелась и из неё дымовыми клубами пошёл пар, издавая звук, будто шипел целый переполненный питомник змей… А муж даже его не слышал. Лидия Андреевна, услышав это шипение, стремглав рванулась открывать воду, чтобы выпустить из радиатора пар. Но радиатор, видимо, всё равно не выдержал столь повышенной температуры, он долго отплёвывался рыжей кровью, перемешанной с чёрной мокротой, потом вода стала течь такой тоненькой струйкой, что колонка отказывалась зажигаться. Пришлось вызывать газовщиков. Когда Андрей диктовал горгазу адрес, то почему-то назвал координаты своей работы. Хорошо, что Лидия Андреевна услышала, вырвала трубку и поправила мужа.
– Что у тебя с головой?
Андрей ничего не ответил, только, виновато улыбаясь, проследовал в спальню, понуро втянув голову в плечи и прижимаясь к стенке, будто хотел стать тенью и слиться с ней.
Лидию Андреевну ужасно злило, что муж совсем не готов её утешить, даже и не пытается. Более того, на любую её попытку с ним заговорить отвечал очень раздражённо, так что она разворачивалась, уходила на кухню и плакала, прижимаясь к лаковой стенке буфета, вдыхала химический запах, ещё больше раздражающий покрасневшие глаза. А ведь это была их общая потеря. Они должны бы стать ближе друг к другу, ведь их стало меньше, их круг стал уже, у них была общая боль, почувствовать которую никто лучше них двоих не мог. Их знакомые им сочувствовали, но находились они совсем в другом измерении… Но почему-то неизменно получалось так, что даже приятельницам на работе Лидия Андреевна могла поведать о своём опустошении, а самому близкому человеку нет. Лидии Андреевне стало казаться, что она теперь вообще одна на белом, точнее на сером, свете.
Сын бывал дома всё реже, допоздна где-то пропадал: им говорил, что в библиотеке после занятий. У него теперь была новая жизнь, новые друзья, возможно, появились и девочки. Лидия Андреевна как-то попыталась высказать сыну, чтобы тот не задерживался так долго, что время беспокойное и она очень волнуется. Сын исподлобья посмотрел на неё и буркнул:
– Это моя жизнь! Где хочу, там и пропадаю, отчитываться тебе не обязан. И сколько хочу! Тебе Васи не хватило? Теперь за меня принялась? – хлопнул дверью и исчез за ней в своей комнате, врубил на полную катушку какую-то ударную музыку, от которой у Лидии Андреевны было ощущение, что ей на голову надели кастрюлю и колотят по ней половником.
Она было хотела заорать: «Хватит надо мной издеваться! Меня похоронить хочешь?», но почему-то крик застрял в горле, перехваченном спазмом, и никак не мог выпрыгнуть из перекрученной гортани. Лидия Андреевна молча удалилась в свою спальню, рухнула на кровать, засунула голову под подушку, чтобы по голове било не так сильно. Лежала и, как всегда в последние месяцы, смотрела на привычные трещинки на стене: как они становятся всё шире и неопределённей, размываемые хлынувшим ливнем слёз, чувствуя, что обессиливает и что усталость на неё уже навалилась, будто рухнувшая стена, вжимая её своими обломками в спасительное забытьё.
53
Через два месяца после смерти Василисы погибла собака. Погибла страшно. Андрей убил её своими руками. Во время прогулки она неожиданно вырвала из его рук поводок и прыжками взбесившегося животного бросилась к прохожему, что вырос стремительной тенью из переулка, летевшей навстречу своей судьбе. Андрей не помнит, как он сумел выломать кусок бетонной поперечины, ограждающей палисадник с разбитым в нём цветником от пешеходно-проезжей части; не помнит, как уронил эту тягу на зверя, белевшего белым взъерошенным медведем, вцепившимся в бедро юноши с почти детским лицом… Помнит только смертельную белизну этого перекошенного, будто инсультом, от боли и страха лика; помнит мужской крик, вспарывающий ночную тишину и отражающийся звоном ломающегося голоса, налетевшего на стекла распахиваемых окон; помнит удивлённый и жалобный, оборвавшийся всхлипом визг кавказской овчарки, ничего не видящейся вокруг из-за свесившейся на глаза шерсти, получившей предательский удар в спину, когда она так самоотверженно защищала своего хозяина.
Догадка о том, что всё может стать окончательным, бесповоротным и страшным, возникла острым приступом странного чувства пустоты, которое бывает при спуске в самолёте, когда ухаешь в глубокую яму – и внезапная сосущая под ложечкой тошнота подкатывает под горло. Она упорно отгоняла от себя эту мысль, старалась не видеть, не замечать, как стараешься не замечать кружащих над сладким ос, понимая, что отогнать их невозможно, а махать руками – только можно хуже себе сделать.
Она видела, что Андрей очень сдал, как-то потемнел и покосился, будто старый гниющий дом с оседающим и проваливающимся столбом фундамента. Крыша у дома набекрень, козырёк, обросший мхом, навис над дверью, так что её не открыть… Дом замурован…
Им бы посмотреть в глаза друг другу, кинуться в объятия за утешением… Никто, кроме них двоих, не мог всё равно чувствовать ту боль, что была у них одна на двоих…
Сочувствовали отстранённо, жалели, ужасались, но было это – как смотрят про авиакатастрофу по телевизору и думают, что с ними этого не произойдёт никогда. Она слышала шаркающие шаги Андрея внутри его незапертого дома с осевшей и заклинившей дверью, чувствовала, как он тяжело ступал и скрипел половицами, меряя шагами комнату, годы и свою потерю. Но приподнять нависшую над крыльцом крышу и приоткрыть хоть чуть-чуть дверь, чтобы можно было в неё бочком протиснуться, не могла, не было сил. Ему бы посмотреть в окно, увидеть её, понуро стоящую под осенним дождём, превратившим в ржавую скользкую глину твёрдую почву под ногами, толкнуть дверь изнутри, втянуть в отсыревшую и нетопленную комнату и, снимая с неё насквозь промокшую одежду, отогревать своим дыханием. Но нет… Он не то чтобы упрекал её… По его отсутствующему взгляду, который вдруг темнел и начинал наливаться свинцовой тяжестью, когда он натыкался на неё, она понимала, что он считает её непоправимо виноватой в случившемся.
