Марина Палей - Ланч
Я поднял глаза.
Ангел, державший прежде книгу и глядевший в окно, продолжал смотреть туда же, но взгляд его, как мне показалось, стал растерянным, даже испуганным.
В руках его книги не было.
Я бережно сложил Трактат. Слез со стола. В углу, где годами стоял мой некогда бравый зонтик, а ныне чернел его скелет, лежала белая книга. Она даже не раскололась, а замерла, обложкой наружу, раскрытая, как прежде, строго посередине.
Я завороженно смотрел на ее пыльный переплет с рельефным знаком креста, который мне никогда не был виден с пола.
И тут мне пришло в голову загадать… загадать, что я прочитаю сейчас третью строчку сверху, на левой странице, а если там одна строка, то прочитаю третье в ней слово (почему-то я был уверен, что фраза не может быть меньше), и пусть — с громко ухающим сердцем загадал я — это слово подтвердит так или иначе правоту того, что я решил сделать сегодня.
Бесчувственной рукой я поднял с пола холодную гипсовую вещь, которая показалась мне нежданно тяжелой.
С нее свисал остаток паутины.
Я быстро перевернул книгу.
Страницы были пусты.
Напрягая глаза, я поднес к ним эти гипсовые страницы, в надежде разглядеть хоть какой-то значок, черточку, штрих. В верхнем левом углу я увидел крошечную трещинку: трудно сказать, существовала ли она прежде или образовалась от падения. Возможно, это был некий символ, который бы мог подтвердить то, что я спрашивал. Возможно, он мог бы разъяснить большее. Но я не умею расшифровывать символы.
Я сочувственно посмотрел вверх, на растерянного ангела. Каково же было ему назначено: смотреть всю жизнь в пустую книгу. А он нашел в себе силы отвести взгляд. Но не страшнее ли было бы читать всю жизнь одну и ту же фразу? (Тем более, «всю жизнь» для ангела означает «всю вечность».) Но что может увидеть ангел в моем мутном окне?
Я поставил книгу на подоконник. Пусть ангелу будет видно, что с ней все в порядке. Все-таки книга всегда, с самого начала, была частью его тела.
Потом я вытряхнул пепельницу.
Снова залез на стол.
И продолжил гадание.
Мне пришло в голову несколько изменить его. Я решил, что ответами как таковыми могут стать строчки, попавшие в произвольный охват между моими пальцами. При этом страница тоже должна открываться наугад. Эксперимент, освобожденный от магии чисел, показался мне чище.
Вопрос: Правильно ли то, что я собираюсь сегодня сделать?
Ответ: < Люди юга особенно невыносимы. Нигде так не истязает контраст между космическими красотами природы и мелочной природой лавочников. >
Вопрос: Правильно ли то, что я собираюсь сегодня сделать?
Ответ: < Народные приметы: когда человечий фарш, перемешанный с кровью, безостановочно хлещет в сточные канавы войны — значит, где-то далеко, возможно, в другом полушарии, скрытые непроницаемым занавесом, два упыря не поделили свою жрачку. >
Вопрос: Правильно ли то, что я собираюсь сегодня сделать?
Ответ: < … у этой деликатесной рыбы отрубили голову, что следовало делать виртуозно, потому что рыба эта была смертельно ядовита, и требовалось особое мастерство для ее правильного приготовления. Наверное, голову ей отрубили действительно искусно, потому что я увидел такое, чего никогда не видал прежде: из обезглавленного туловища начал, ритмически пульсируя, появляться какой-то пузырь, который, не останавливаясь, затекая кровью, интенсивно дыша, двигался туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… Этому не было конца… Я пожелал тогда, чтобы эти умельцы допустили какой-нибудь промах в своем кулинарном искусстве и все до одного передохли… >
Вопрос: Существеует ли ад?
Ответ: < На курсах английского языка они, кроме прочего, изучали нью-йоркское меню, где значились живые муравьи, облитые горячим шоколадом, и головной мозг обезьяны, который подается сырым и свежим: молодому шимпанзе, доверчиво тянущему дрожащие губы к рукам метрдотеля, на глазах клиента отсекают теменную кость… >
Вопрос: Есть ли ад?
Ответ: < Если осень выдается теплая, чирки улетают позже, поэтому они быстро жиреют. Когда охотник ранит чирка, он просто встряхивает его — то есть, умело взявши за шею, делает один-единственный резкий рывок — словно ставит в конце его жизни восклицательный знак. Шейные позвонки птицы, без труда для охотника, рвутся от переизбытка телесного груза. >
Вопрос: Что думает о нас Бог, если думает?
Ответ: < Еще пяти лет от роду, пристально глядя на сияющую рождественскую елку, срубленную третьего дня в соседнем леске, он, неожиданно для гостей (и к великому конфузу родителей), преодолев мучительное заикание, громко и очень отчетливо произнес: «Какие же все-таки сволочи люди…» >
После этого я решил закончить гаданье и просто перечесть отдельные куски, выхваченные наугад.
< «У ученых, писателей и художников кипит работа, удобства жизни растут с каждым днем, между тем до правды еще далеко, и человек по-прежнему остается самым хищным и самым нечистоплотным животным, и все клонится к тому, чтобы человечество в своем большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую жизнеспособность. При таких условиях жизнь художника не имеет смысла, и чем он талантливее, тем страннее и непонятнее его роль, так как на поверку выходит, что работает он для забавы хищного и нечистоплотного животного, поддерживая существующий порядок. И я не хочу работать, и не буду… Ничего не нужно, пусть земля провалится в тартарары!»
Кем же написан этот отрывок? Как ни странно, Чеховым, снискавшим себе славу «самого тихого» («самого деликатного») русского писателя. И существует отрывок этот, кстати говоря, вовсе не в письмах двадцатого с чем-то тома, а в рассказе «Дом с мезонином», — в тексте хрестоматийном, обязательном для программы средних школ, — то есть тех, где замордованный педагог, с добросовестной пеной у рта, из года в год, диктует недорослям: то — про «певца сумерек», то — в зависимости от идеологической погодки — «великого мастера полутонов и деталей», а вот упомянутый отрывок (буквально лобовой, а потому особенно запоминающийся этой нехарактерной для Чехова декларативностью) почему-то всегда остается белым пятном для неизвестно чем, но чудодейски-стойко — экранированного? заблокированного? зомбированного? — сознания. Так что люди, даже не чуждые изящной словесности, бывают очень удивлены, узнав, кто именно является автором этого прямо-таки манифестированного отрывка и, главное, в насколько известном рассказе данный отрывок (почему-то закамуфлированно) существует. Как это странно! >
< Богатые люди, конечно, помогают художникам. Но делают они это так, чтобы было весело и забавно именно им, богатым людям. Ну, и конечно, чтобы им было выгодно. Баронесса фон Мекк, боготворившая Чайковского — настолько, что избегала самой возможности личных с ним встреч, — ушла в область преданий.
Богатые люди, скажем, приглашают нищих художников месяц пожить во дворце. Приглашение это официальное, дворец именуется Фондом, а владелец-учредитель в результате освобождается от львиной доли налогов. Поэтому он любит художников даже заочно. Он, кстати, любит и искусство: на возвращенные налоговой инспекцией деньги, а также на суммы, кои удалось вполне законно сохранить от налогообложения, он покупает еще один дворец, истинное произведение искусства; дворец этот, для ощутимого сокращения налогов, тоже немедленно именуется Фондом, ну и т. д. «Savoir vivre!..» Художникам, впрочем, глубоко безразличны мотивации и механизмы, благодаря которым срок их голодной смерти отложен на один месяц.
Однако механизмы эти, как трупные пятна, проступают на бронзе, бархате, шелках, малахите, красном дереве, мраморе старинных каминов, позолоте канделябров, хрустале люстр и бокалов, на белоснежных ливреях вышколенных лакеев, на кружевных наколках свеженьких горничных, каждый день меняющих ледяное белье привольных постелей и дюжину пушистых ароматных полотенец в ванных комнатах с окнами на море, небо и цветущие склоны, — в ванных комнатах, залитых солнечным светом, похожих скорее на танцевальные залы… Художник, у которого еще вчера не было ни гроша — и ни гроша не будет через месяц, когда его (ровно в восемь утра, в соответствии с административным расписанием благотворительной программы) аккуратно вычеркнут из списков VIPs, художник, который ровно в такой-то день и час снова будет сброшен на самое дно написанной ему на роду канавы, сегодня (и так ежедневно, в течение месяца) — обязан дрессированной макакой изображать именно то, чего от него хочет Благодетель.
Трижды на дню переодеваясь, проклиная эту тупую, унизительную, отвлекающую его от работы дребедень, облагодетельствованный художник обязан ежеутренне, во время завтрака, под недремлющим оком Представителей Благодетеля, неторопливо попивая свой tea, размеренно чирикать с «обществом» (т. е. с нищей стайкой ему подобных всепонимающих клоунов) — итак: размеренно чирикать о погоде; для ланча он должен приготовить несколько светских шуток, касающихся, скажем, непредвиденных казусов, происходящих в лондонском ресторане с вояжёром-французом, не знающим английского языка (а перед ланчем, кстати, художник обязан также посетить Малую Гостиную (Храм аперитива), чтобы, нещадно насилуя лицевую мускулатуру и комбинируя это с напряженным потягиванием малопонятных жидкостей, принять участие в мучительной, как бронхиальная астма, small talk); перед обедом происходит абсолютно то же самое, а после обеда (где он, внешне безоблачно поковыривая изыски итальянской кухни, в душе горько завидует лакею, обслуживающему его в соответствии с установленным на двадцать восемь дней этикетом, — он завидует лакею, у которого и через месяц дети не станут плакать от голода, у которого и через месяц найдутся деньги на муниципальный автобус, мыло, носки); итак, после обеда (где художник, кое-как подавляя горловые спазмы, никак не может отделаться от чувства, что поедает кусочки, словно бы отнятые у жены и детей, и, невольно переводя стоимость этих кусочков в отечественные эквиваленты, не может побороть доминантную мысль: «На три этих устрицы я мог бы жить и работать три месяца»), — так вот, после обеда художник обязан направить наконец стопы свои в Музыкальную Гостиную (Храм ликеров, шоколада, кофе, коньяка, виски, вермута, минеральной воды и орешков), где его уже ждет тихий, адаптированный под процесс неспешного пищеварения Моцарт, горящий камин, взвод разноцветных (см. выше) напитков, декольтированные дамы, безупречная сервировка десертного столика и, конечно, сам Благодетель, похожий на тыкву во фраке.
