Киоко Мори - Одинокая птица
Я огляделась вокруг: может, увижу кого из подружек и найду удобный предлог, чтобы прекратить разговор. Но школьный двор пуст, все уже в классах. Через несколько минут прозвенит звонок.
— Ладно, обдумай хорошенько, — похлопала меня по плечу мадемуазель Ямабе. — Заходи ко мне в обеденный перерыв, обсудим все подробней.
Покорно кивнув, я помчалась на урок.
В учебном кабинете, где проходил первый урок, я сразу же увидела, что Норико предусмотрительно оставила для меня место у стены, рядом с сумкой, где сидят мои птички. Воробьи два дня назад вылезли из гнезда и прыгают по всему контейнеру, пытаясь сесть на жердочки, которые я там установила. Один из них клюет семена, рассыпанные по дну сумки, но не глотает их — клюнет и тут же выплюнет. Когда я открыла дверцу и достала шприц, все три птенчика с готовностью вытянули шеи и разинули клювы. Глотая корм, они отчаянно машут крыльями. Воробьи уже успели опериться. Спинки и грудки у них коричневые, но на грудках есть еще белые полоски.
На меня никто не обращает внимания. Привыкли. Две недели назад, когда я впервые доставила ценный груз в школу, лишь немногие девочки захотели рассмотреть птенцов вблизи. Остальные же посчитали их уродливыми созданиями. «Не хочу даже смотреть — у меня от них мурашки по коже бегают», — заявила одна девочка. А когда я вытащила дубоноса из гнезда, чтобы покормить, она с визгом бросилась прочь. Таких придурковатых девчонок в нашей школе хватает. Их пугает все: паук, мирно ползущий по полу, дребезжание оконного стекла при внезапном порыве ветра, даже стук жестяной банки с содовой водой внутри торгового автомата. Я с такими не дружу. Мне нравятся умные и занятные девчонки, пусть даже чересчур шумные, вроде Норико.
Пока я кормила дубоноса, в класс вошел наш учитель японской литературы господин Окада. Приветливо кивнув мне, он начал урок, а я судорожно спешила запихать в клюв птенца последнюю порцию. В отличие от воробьев, дубонос целый день спит в своем гнезде. Он тоже подрос, покрылся серыми перьями, но не встает с места и не чистит перья, не вытягивает от нетерпения шею, не поднимает шум, когда я приношу корм. Он вообще молчун, лишь иногда посвистывает. Впрочем, этот свист скорее напоминает скрипение. Порой мне кажется, что я его напрасно мучаю. Может, лучше позволить ему спокойно умереть, если он сам на такой печальный конец настроился? Но это так — праздные мысли. Покончив с кормежкой, я почистила птенцу клюв и осторожно положила его обратно в гнездо.
Господин Окада между тем рассказывает классу о Сэй Шо Нагон, эссеистке XII столетия, чьи произведения мы читаем уже две недели. Учитель попросил девочку, сидящую в первом ряду, прочитать отрывок из эссе. Речь там идет о хороших и дурных манерах, о чувстве прекрасного. Автор, например, подсказывает читателю, насколько широко надо открывать окно, чтобы заснеженные вершины гор смотрелись из него наиболее эффектно. Сэй Шо Нагон составила длинный список вещей, свидетельствующих о хорошем либо о плохом вкусе их хозяина. Норико потихоньку подсовывает мне записку. Открываю — карикатура на нашего учителя. Норико нарисовала его клетчатый галстук намеренно огромным и подписала: «Плохой вкус». Я чуть не прыснула. Норико абсолютно права: Сэй Шо Нагон непременно включила бы галстук господина Окады в список предметов дурного вкуса.
Просто удивляюсь, почему наши учителя-мужчины так неэлегантны? Галстуки и носки господина Окады совершенно не сочетаются с другими деталями его одежды. Господин Шимода, преподаватель математики, ходит в июне в сером зимнем пальто. Ему и в голову не придет купить на лето легкий плащ. Господин Сугимото, учитель биологии, часто надевает спортивный джемпер наизнанку. На спине болтается ярлык, швы — наружу, а ему хоть бы что. У Норико собралась уже целая коллекция карикатур. Жаль, что она не может сесть в машину времени, вернуться в XII век и приняться вместе с Сэй Шо Нагон за написание энциклопедии дурного вкуса. Представив себе эту картину, я снова чуть не расхохоталась, но тут же весь смех как рукой сняло: я вспомнила, что в обеденный перерыв мне предстоит разговор с мадемуазель Ямабе и нужно будет честно признаться ей в том, что больше я не верю в Бога.
В кабинете мадемуазель Ямабе на стене за ее письменным столом висит большая черно-белая фотография 1944 года. На ней — пятнадцать девушек в белых платьях и две учительницы в темных костюмах. Они расселись полукругом у фонтана во дворе нашей школы. Эти школьницы каждое утро приходили на церковную службу, даже после того как правительство запретило Академии проводить религиозные обряды. В то время христианство, религия наших злейших врагов — американцев, подвергалось гонениям. Исповедовать его считалось не патриотичным. В муниципальных школах перед уроками проходили службы по канонам синтоизма — восхваляли императора Японии. Каждый христианин подозревался в шпионаже.
Но, несмотря на запреты, эти пятнадцать девочек собирались по утрам в часовне. Проводила службу мадемуазель Фуджимото, президент Академии и преподаватель богословия. Девушки читали отрывки из Библии, пели псалмы и молились о долгожданном мире. В итоге мадемуазель Фуджимото — она до сих пор ходит в церковь пастора Като — посадили в тюрьму, где она провела две недели. Ее освободили после того, как ее семья заплатила солидный штраф. Мадемуазель Фуджимото снова стала собирать девушек в часовне и с еще большим усердием молиться о мире. Уйдя на пенсию в 1960 году, она оставила этот снимок на стене своего кабинета, который заняла мадемуазель Ямабе.
Впервые я увидела его задолго до того, как пришла учиться в академию. Уменьшенные копии хранились в альбомах моей матери, госпожи Като и госпожи Учида. Еще когда мне было лет шесть или семь, я легко их узнавала на этой старой фотографии. Мама сидит в центре, прекрасное овальное лицо обрамлено длинными волосами. Большие глаза устремлены прямо в объектив. Впечатление такое, что она хочет сказать кому-то: «Можете прийти и арестовать нас. Мы готовы к любым испытаниям». На фотографии мать самая хорошенькая из всех, не считая, может, госпожи Учида. Она вторая справа — стройная девушка со стрижкой каре, тонко очерченным лицом и пикантным разрезом глаз. У госпожи Като, сидящей рядом с матерью, волосы заплетены в густые длинные косы. Тяжелый квадратный подбородок, взгляд уверенный. Сразу видно, что она — лидер и выйдет замуж за христианского священника, чтобы бороться вместе с ним за веру в Иисуса. Эти девушки примерно того же возраста, что и я сейчас. Интересно, как бы выглядели мы втроем — Норико, Миёко и я — в белых платьях у фонтана? Догадался бы кто-нибудь лет через двадцать, что Норико обладала взрывным характером, чувством юмора и, помимо прочего, слыла гением математики, что Миёко отличалась редкой добротой и на нее всегда можно было положиться, а я?.. А что я? Что можно сказать о девочке, которая кормит во время уроков птенцов и утратила веру в Бога? Было бы это написано на моем лице?
Мадемуазель Ямабе предложила мне присесть. Я села у письменного стола напротив нее. Фотография — прямо передо мной. Учительница знает, что одна из этих девушек — моя мать, уехавшая из нашего дома.
— Ну, обдумала? — приветливо спросила она.
Я кивнула. Она ждет продолжения.
— Мадемуазель Ямабе, я не смогу говорить о Троице, потому что я больше не верю в Бога.
Она надолго замолчала. Ее лицо бесстрастно, как будто она старается скрыть охвативший ее ужас. Может, в глубине души она надеется, что это с моей стороны всего лишь глупая шутка?
— Я не шучу, — спешу я заверить ее. — Я действительно утратила веру. — Упершись взглядом в пол, я стараюсь не смотреть в глаза девушкам, запечатленным на старой фотографии.
— Это… — учительница запнулась, — это из-за печальной истории, которая произошла с твоей матерью?
Я молчу.
— Конечно, это не мое дело, но хотелось бы знать причину твоего решения. Быть может, я смогу тебе помочь.
Чем она может мне помочь? Я ведь не больная и не бедная. И не вляпалась в неприятности. Под словом «помочь» она подразумевает помочь мне вернуться в лоно церкви, а я этого вовсе не хочу. Но открыто сказать ей об этом тоже не могу — мои слова прозвучали бы как откровенная грубость.
— Нет, не из-за матери. Конкретных причин нет.
Больше мне сказать нечего. Я встала. Лицо госпожи Учида, смотрящей на меня с фотографии, очень напоминает лицо Тору. Он всегда походил больше на мать, чем на отца. Скорее бы воскресенье. Мы сидели бы в его машине, и я рассказывала бы ему о своих проблемах, включая сегодняшнюю. Скажи я ему, что мадемуазель Ямабе похожа на коалу, Тору долго бы смеялся и у меня поднялось настроение. «Мегуми, — сказал бы он, — ты неподражаема. Мне ни с кем не было так весело». Конечно, он влюблен в другую девушку, но меня это не огорчает. Надо радоваться, что свой секрет он поведал именно мне, и мне одной. Да, я не его девушка, но зато я его лучший друг. А это, может, еще важнее. Сидя с ним в машине, я ощущала бы, как наши слова заполняют пустое темное пространство, а между нами парят в воздухе хорошие мысли друг о друге или, можно сказать, взаимная симпатия. Но сегодня не воскресенье, а только пятница, и я стою в кабинете мадемуазель Ямабе. От шока, который я у нее вызвала, она, наверное, не оправится целый семестр или даже весь учебный год.
