Алексей Слаповский - Первое второе пришествие
Но этого мало, появилась еще какая-то зараза в душе.
Словно бес нашептывал Иннокентию Валерьевичу: а что, Иннокентий Валерьевич, вдруг тот парень, на которого ты накляузничал, пострадал из-за твоей кляузы? Не хочешь ли теперь рассудить свою болезнь как плату, так сказать, за навет?
Отмахивался Иннокентий Валерьевич.
И шел по врачам.
Ему прописывали лекарства и процедуры.
Он выполнял.
Не помогало.
Наоборот, добавились новые неприятные ощущения: то ноги похолодеют, то руки онемеют.
А бес нашептывает: что, Иннокентий Валерьевич, не успел начать недужить, а уже раскис, твердый ты и убежденный человек! Вон какие уже мысли у тебя нехорошие, уже ты подумываешь, что это, возможно, от однообразной мужской жизни с умеренной супругой; уже тайком, вспомнив, что родители твои, сельские люди, окрестили тебя при рождении, ты купил и стал надевать крестик! Украдкой нацепишь утром в ванной, а придя с работы, снимаешь – чтобы супруга не увидела и не посмеялась. Как это понимать, Иннокентий Валерьевич?
Иннокентий Валерьевич не знал, как это понимать.
Он лег в больницу на всестороннее обследование.
Его успокоили.
Ничего страшного.
Вполне доброкачественная опухоль. Немножечко взрежем вас, Иннокентий Валерьевич, лишненькое удалим, будете как молоденький.
Супруга вела себя великолепно, ничем ужаса не выдала.
А он все понял.
Попросил супругу принести костюм, сказав, что на выходные ему разрешат сходить домой.
Она принесла.
Деньги в небольшом количестве он имел.
И в тот же вечер он ушел из больницы и отправился на вокзал.
При нем была статья о пойманном в Полынске волкозайце, о Петре Кудерьянове-Салабонове-Иванове.
Он спросил прямо:
– Помнишь меня?
Петр вгляделся.
– Вы бы поздоровались сначала, – вышла перед ним Маша.
Иннокентий Валерьевич всегда уважал этикет в отношении женщин.
– Прошу прощения, – сказал он. – Здравствуйте. Я, извините, применил резкость тона исключительно ввиду тех обстоятельств, которые привели меня сюда по поводу болезней, первопричина которых была нанесена мне вашим мужем, следствием чего была прободная язва, которая прошла, но вместо нее появилось другое, и я весьма подозреваю, что это другое тоже следствие тех манипуляций, которые произвел ваш муж, хотя я и абсолютно не верю во всякие потусторонние вещи, однако факты налицо и они свидетельствуют…
Тут Иннокентий Валерьевич, старавшийся объясняться вежливо, но доступно, совсем запутался.
– Петр, не знаю, как тебя по батюшке… – сказал он.
– Петр Максимович, – смутился молодой Петр перед человеком в возрасте.
– Петр Максимыч, помираю я. Спаси меня, Христа ради! – заплакал Фомин, утирая слезы с небритого лица.
– Да вы садитесь! – подставила Маша стул Иннокентию Валерьевичу.
– Спасибо…
Фомин сел и поведал о своих горестях.
Маша слушала, подставив кулачок под щеку и поглядывая на Петра: вот ведь как кому не повезет, так не повезет!
Петр выслушал.
– Язва у вас была, я ее не вызывал, – сказал он. – Я ее почувствовал. Вы не верили, а я чувствовал.
– Дурак был! – рассердился на себя Фомин. – А сейчас что чувствуете, Петр Максимович? Вылечите, Петр Максимович?
Петр смотрел в сторону.
– Что такое? Ах, понимаю… Вот! – Фомин положил на стол деньги, оставшиеся у него. – Тут мало, конечно. Но это – аванс.
– Уберите деньги! – строго сказала Маша.
– Вот именно, – сказал Петр. – Не умею я лечить. Разучился я.
– Петр Максимович! – и слышать ничего не хотел Фомин. – Спасите!
– Я же говорю: разучился! Пришло – и ушло!
– Петр Максимович! Вы на меня в обиде, понимаю. Но будьте так добры! Я… Я… – И Фомин сполз со стула и упал на колени перед Петром.
Маша и Петр вдвоем подняли его, уложили на диван, Маша побежала за водой; с Фоминым сделалась истерика, он плакал, икал – и не мог произнести ни слова, только какие-то обрывки вылетали из его искривленного страдальческой судорогой рта.
Успокоился.
Сел на диване – расслабленный, понурый.
Жалко сделалось Петру его.
И он увидел его.
Он увидел все его больные места, а особенно в желудке, он так ясно увидел, что и у него все заболело, и он стал водить руками над Иннокентием Валерьевичем.
Маша села в сторонке – как бы побаиваясь.
Иннокентий Валерьевич вдруг повалился на бок, упал на диван.
– Что это с ним? – переполошилась Маша.
– Ничего, – устало сказал Петр. – Здоров он теперь. Спать теперь будет. Да и я бы заснул… – Шатаясь, он пошел к кровати, лег, не раздеваясь, и беспробудно проспал до утра.
Когда проснулся, Фомина уже не было.
– Он тебя, не поверишь, спящего расцеловал и убежал вприпрыжку! – смеялась Маша.
– Рано радуешься, – сказал Петр.
И оказался прав.
Вскоре из Сарайска приехала сестра Иннокентия Валерьевича, страдающая сахарным диабетом, с приветом от брата и благодарностью в виде пятнадцатитомного собрания сочинений Лиона Фейхтвангера.
– Помогите, Петр Максимович, – просила она. – Двадцать лет на уколах, на инсулине, сколько же можно!
– Не умею я этого лечить! – отказывался Петр. – Я и не знаю, где он находится, этот диабет! Как вы можете доверять безграмотному человеку?
– Я результату доверяю! У моего брата знаете что подозревали? А он после вас пошел анализы сдавать – и нет ничего! Все просто рты пораскрывали! Петр Максимович, не откажите!
Петр не хотел. Он слишком хорошо знал, что за этим последует.
В конце концов – не погибнет женщина без него, колется себе – и пускай колется.
Но она упрашивала, не отставала.
Петр наложил руки, приказал им и своему мозгу – не действовать.
Женщина ничего не почувствовала – не такая это болезнь, чтобы сразу откликнуться.
Ушла в гостиницу с надеждой.
Рано утром постучалась еле живая.
– Хотела без укола обойтись… Худо мне… Спасите, ради Бога…
– Укол спасет! – ответил Петр. – Говорил же я вам, не умею!
– Петр… Максимович… – пошатнулась женщина. Петр удержал ее, посадил, начал вникать в нее, не понимая ее болезни, но уже что-то чувствуя; ему самому тошно сделалось, и он начал освобождать, очищать женщину и себя.
И он вылечил ее.
И последствия были именно те, которых он опасался.
Гостиница Полынска – переполнена.
Во всех домах, где можно было снять комнату или угол, поселились приезжие, платя за постой любые деньги.
Во дворе и возле двора, у подножия Лысой горы появились десятки автомобилей, палаток. Разводят костры, варят пищу, баюкают детей. Просто табор какой-то.
Некто справедливый стоит у крыльца со списком и никого не пропускает без очереди. Пробовали проникнуть без очереди ветераны и социальные работники, ссылаясь на то, что в государственных лечебных учреждениях их обслуживают без очереди, на это им ответили: здесь не государственное учреждение, перед Богом и болезнью все равны, – в очередь!
Петр этих слов не слышал.
Ему не до этого было. Засучив рукава, он действовал.
Начинал в восемь утра, заканчивал в восемь вечера.
Мать Петра, Мария, в эти же часы была на работе, но, возвращаясь, просила тишины.
Маша помогала Петру: меняла мокрые от пота рубашки. И без того влюбленная в мужа, она теперь еще и гордилась им.
Денег Петр не брал, но они оказывались под скатертью на столе, за телевизором, в вазе с сухими цветами, в сахарнице, под половиком у порога, в валенке, в кармане старой телогрейки, что висит у входа, и даже под подстилкой волкозайца, – и узнать, чьи деньги, было невозможно.
Маша брала из них немного на хозяйство, остальные складывала в коробку из-под обуви.
Петр исцелял без выходных, без перерывов и перекуров – а количество больных не уменьшалось.
Приходили и те, кто просил сказать про будущее или произвести сеанс гипноза, но тут Петр был тверд: гипнозом не владею, в будущее смотреть не дано. (Мысля: хватит с меня и обычного лечения!)
Шли дни.
Полынцы тоже подлечились у Петра, увидев, что он помогает другим, а раз помогает другим, то, значит, и им может помочь. Они, конечно, имели право лечиться без очереди, и Петру приходилось принимать их либо рано утром, либо поздно вечером, вне своего рабочего расписания.
Но вскоре они стали недовольны.
С одной стороны, тем, кто пускает приезжих на постой, – выгода в смысле денег, к тому же выздоровевшие на радостях устраивали для себя и хозяев щедрое угощение, и в домах что ни день – веселье; с другой стороны, как ни терпеливы полынцы к питью, однако ж если неделями не просыхать – соскучишься. К тому же когда у гостей кончались деньги на выпивку, у хозяев именно в это время разгоралась самая охота продолжить, они от себя выставляли водку и вино, тратя на это деньги, полученные за постой. То есть вместо выгоды получался сплошь убыток.
С одной стороны, сначала полынцы продавали приезжим на базаре яйца, масло, молоко из своих хозяйств втридорога, с другой стороны – вот уж и нечего стало продавать, самим едва хватает, и пришельцы стали начисто опустошать полынские магазины. Кабы не талонная система на важнейшие продукты (помните ее?), совсем бы у местных жителей животы подвело.
