Феликс убил Лару - Липскеров Дмитрий Михайлович
– Ни в кого, – отозвался Феликс, все еще уверенно сжимая рукоять пистолета.
– А что про Христа спрашивали?
– Для разговора…
– Значит, не верите в Него?
– Ни в кого! – подтвердила Лара.
– Значит, ваш сын Саша… Э-э-э… Бычков, правильно? Так получается, что сынок ваш сейчас нигде. Не встретитесь вы с ним никогда. Получается, что смысла в жизни нет, что не существует Всевышнего, который подарил вам, лилипутам, нормальное человеческое дитя!..
– Маленькие люди! – вскричал Феликс, но сейчас его рука с оружием, то ли от усталости, то ли от горькой жизни маленького человека, то ли еще отчего, бессильно опустилась под стол. – Маленькие…
– Вы – да! Вы маленькие! Но ваш сын родился и вырос в нормального человека, в солдата и, получается, погиб без чьей-то воли и за так, и вся сложная коллизия случилась сама собой, без замысла и архитектуры, в честь небытия?..
– Ваш народ распял Христа, – плакала циркачка Лара, выронив деньги на пол.
– Полно вам! Верьте в любого Создателя, в любой Завет, даже Новейший! В Аллаха и Будду! Не дайте Саше Бычкову сгинуть в Ничто. Ничто бесплатно – цену имеет лишь знание и память.
Феликс выронил пистолет, закрыл лицо рукой и тоже заплакал как маленький старенький мальчик.
– Выйдете из деревни – там сплошь вдоль дороги маковые поля заброшенные, рассказала Лара. – Мак сейчас поспел. Проголодаетесь – мак накормит.
– Спасибо за угощение, – улыбнулся Фельдман и вновь щелкнул замками, закрывая саквояж. – И правда, пойду я.
Его не задерживали более, и Абрам Моисеевич быстрым шагом пошел прочь из деревни. Метров через сто ему послышались два щелчка. Он еще ускорил шаг, решив, что Феликс убил жену Лару, а потом застрелился сам. Ушли на встречу с сыном. Или лилипуты печь разжигают сухими щепками, а они трескаются под огнем, постреливая.
Лилипутка Лара рассказала правду. По обеим сторонам дороги к Блявицу, где имелись две синагоги, одна маленькая и старенькая, а другая огромная, современная, действительно простирались маковые поля, испускающие в этот чрезмерно реальный мир легкий дурман, превращающий момент банальной жизни в легкую приятную летнюю прогулку. Фельдман хоть и помнил о своей телесной нечистоте, но в дороге он преисполнился приподнятого состояния души, в которой оживала уверенность, что все грязное смоется, а то, что чисто само по себе, никогда не испачкается. В Блявице он рассчитывал на теплый прием единоверцев и огромную микву желал испытать. А послезавтра Шаббат, и он выпьет и поест кошерного, предварительно вдумчиво помолившись… А потом – в Тель-Авив, к его царице Рахили… От мечты исполнить долг соблюдающего, от близости свершения желаемого вновь обрести чистоту, жизнь уже не казалось такой непредсказуемо опасной, и Фельдман шел по ней с комсомольской уверенностью.
К вечеру он свернул вглубь насаждений мака, смял еще сочные стебли, устроив себе нечто вроде лежанки, нарвал головок с коронами, будто поотрывал головы эльфам и феям, почистил их, посыпав внутренности заменителем сахара украденным у лилипутов в счет оплаты, а потом съел, поморщившись от приторного вкуса. У него имелась в саквояже бутылочка, которую он умудрился незаметно наполнить водой из ведра у маленьких циркачей. Абрам сделал глоточек и подумал, что надо съесть еще немного, чтобы задать желудку работу на ночь, чтобы производили кишки тепло для тела путем сжигания калорий. Почем опиум для народа?.. Он засунул горсть семян в рот, пожевал – и услышал неприятный, гадкий звук сломавшегося зуба. Абрам немедленно выплюнул содержимое в ладонь, отделил от мака сломанный зуб – пятерка, не улыбнешься теперь, – а еще обнаружил некий малюсенький камешек, который стал причиной драмы на маковом поле. Фельдман хотел было зашвырнуть каким-то образом попавшее в маковую голову инородное тело в поле, но что-то его остановило, и в гаснущим свете вечерней зари, в ее всполохах, он попытался разглядеть инородца, сделавшего его рот неполноценным. Покатал крупинку, похожую на круглый черный перец, между большим и указательным пальцами и старательно вгляделся в нее. Одно он понял: что это не спрессовавшийся мак, и вообще даже не растительного происхождения штука. А еще – что находка и не камень вовсе, а скорее металл, тяжелый для своего размера, сверкнувший в последнем всполохе вечера золотым отблеском…
Фельдман вытащил из саквояжа часы-луковицу с репетиром, открыл заднюю крышку с надписью «А роза упала на лапу Азора» и спрятал в них свою необычную находку. Он долго и усердно молился перед сном, а потом всю ночь крепко проспал. Было у него краткое видение о дантисте, который просверлил ему зуб до нерва. Абрам охнул от боли, но не проснулся прежде, чем лучи солнца не резанули по его глазам.
Надо было торопиться в Блявиц, чтобы успеть сделать все задуманное до Шаббата. Завтракать маком Абрам не стал, отбило охоту навсегда, он опять почти бежал, чтобы успеть ко времени, трогая языком расколотый остов зуба.
Большой город встретил Фельдмана колокольным звоном и гомоном площадных торговцев. Не обращая внимания на достопримечательности, так как он их знал совсем неплохо, Абрам Моисеевич устремился к улице Юзефа Пилсудского, на которой семнадцать лет назад была возведена большая современная синагога с тысячелитровой миквой рядом, куда он жаждал окунуться и забыться от мирской жизни.
На здании, украшенном звездами Давида, на его стене, возле парадного входа с дежурящими полицейскими, была прикреплена табличка, на которой было указано имя Энзовича, того еврея, который пожертвовал всю сумму на строительство Малого святилища. Еще Энзович строил в Лос-Анджелесе регбийные поля и имел самую длинную яхту в мире. Дизайн ее казался по меньшей мере странным, так как нос судна имел не привычно острое окончание, а был будто обрублен или обрезан. Не было еврея на земле, который бы не пошутил, что не только Энзович обрезан, но и его яхта тоже. Яхта-еврей, хоть и с голландских верфей…
Он прошёл металлодетектор, охрана похлопала по его телу руками, и Абрам был впущен в родной дом, где на входе улыбался всем, позабыв о зубе и собственном грехе. Фельдман открыл саквояж и, засунув оставшиеся деньги в пластиковый короб «На нужды», ритуально умылся и направился к алемару – на возвышение, где располагался Главный свиток Торы в роскошном золотом убранстве, с белыми лентами и красным бархатом с кистями, прошептал коротко необходимое, затем прошел к шкафу, где хранились свитки Торы уже без облачения. Перед шкафом стояли столы с зелеными лампами и лавками, где можно было сесть молиться долго и по существу. Что Фельдман и сделал, прежде закрепив на лбу тфилин. Его душа почти тотчас слилась с потоком, уносящим священные слова прямо к Всевышнему, он плыл и растворялся в этом информационном поле около двух часов, а затем своими словами попросил Его, да прибудет с Ним мир, простить его. Еще он благодарил за посланные в крайний час деньги, за Рахиль, единственный чистый свет души его, за недлинность жизни перед вечными царскими покоями для него и жены, для детей их и внуков…
Помещение для миквы находилось рядом. В него вел стеклянный переход, а сама миква была спроектирована американским дизайнером, караимом по происхождению, столь изыскано, что прямо «Ах» в перехваченном восторгом горле, и была миква огромной, как сама синагога, такой громадной, что можно было спутать ее с олимпийским бассейном.
Фельдман зашел в душевую, разделся догола, выбросил в бак для мусора цивильную одежду, подаренную паном Каминским, и залез под горячие струи воды. Он долго тер свое тело жесткой щеткой, особенно интимные места, отмыл сальные волосы до благородного блеска, обтер насухо белую кожу, поморщившись от боли в еще не зажившей от побоев спине. Сел на скамеечку и вытащил из саквояжа чистое белье, а также маникюрные ножницы, которыми красиво обстриг ногти на руках и ногах. После этого блудный еврей совершил омовение в микве, закончив его за пять минут до начала Шаббата.
Впитав в свое бренное тело чистоту, с надеждой на то, что совершил мицву, доброе дело, оставив все свои деньги другим, одетый как положено еврею, Абрам Моисеевич вернулся в синагогу, где был подхвачен ашкеназами и опять молился вместе с собратьями, уже прославляющими Шаббат. Они танцевали, взявшись за руки, и пели, объединенные общей радостью. Все в пригожих сюртуках, отглаженных штанах, белых рубахах и шляпах.
