Феликс убил Лару - Липскеров Дмитрий Михайлович
А Вольперт почему-то улыбался, делаясь в восприятии Абрама все меньшим душкой – скорее старым гнилым дедом, склоняющим его к жизни гоя.
– Нашкодничал там? – поинтересовался Эли. Он глядел Фельдману в самые глаза, казалось в душу заглядывал, прямо в ее сырой подвал. Фельдмана будто на детском аттракционе закрутило с ног на голову и обратно. Цадик точно все знает! – Вижу, что набедокурил! Я так тебе скажу: если ты грязен, то никакая миква не очистит, никакие жертвенные деньги не отмоют… А если ты чист, то, не попробовав простой человеческой жизни, не вкусив ее грязи, не поплавав в ней вдосталь, ты просто не поймешь, где она, эта самая чистота, и зачем она сама, жизнь. Только личный опыт и знание контраста между обыкновенной жизнью и еврейской дадут тебе выплыть туда, куда ты на самом деле стремишься… Ты не пчела, которой Всевышним жестко определены ее функции: быть ли трутнем, кормящей пчелой, рабочей, да хоть самой королевой. А тебя Всевышний, мир Ему, сделал человеком и разрешил делать ошибки, входящие в свободу выбора. Ты не пчела!.. А на встрече, как я думаю, ничего интересного не случится. Этот узкоглазый возомнил себя богом, и хотя он и умный, но он неадекватно умный. Он убийца, садист и извращенец!
Слова о возможности понимания себя через душевную нечистоту потрясли Фельдмана. Сказать, что у него не было этого понимания раньше, еще с Иешивы – невозможно. Вывод Эли – для маленьких детей… Но то, что чистота, ее степень, может быть определена количеством грязи, в которой ты осознанно оказался, как на Светке Размазне… Это же весы Добра и Зла. Сначала, когда ты рождаешься, чаша Добра лежит на столе, а чаша Зла – журавль в небе. Затем, с годами, чаши выравниваются, и ты стремишься жить так, чтобы чаша Добра как минимум перевешивала. Ты соблюдаешь заповеди, как нам установил Всевышний. Заучив их с детства, становишься просто пчелой, которая выполняет инструкции… Эли предлагает включить разум, научиться видеть себя со стороны. Взирая со стороны, оценивать качество своего поступка и стараться избегать несоблюдения законов, понимая их и исполняя осмысленно…
– И что, по-вашему, случится? – спросил Фельдман, сдерживая порыв броситься в объятия к старику, чтобы тот навсегда закрыл его своим телом и духом.
– Дурак ты, уж извини! Я не праведник. И уж точно не кокетка. Жить ты сам должен. Тебе, балбесине, лет сорок, поди? – Они выпили еще по рюмке водки. На сегодня для миллиардера она была последней!
– Через месяц, перед Йом-кипуром9.
– А мне знаешь, сколько лет?
– Официально говорят, что скоро восемьдесят!
– Мне девяносто четыре года… Неофициально! Я чуть младше Корчака. Я еще ни разу не делал трансплантации. И не сделаю. Я не Давид Рокфеллер, который семь сердец поменял. Это как семь жен!.. Может ли быть у человека семь половинок тела?.. Давид… Я живу – а он нет… Его призывают в шестьдесят, а он отказывается – сердце новое принимает! И так семь раз. Ты нужен отцу, он на смертном одре, зовет тебя прощаться каждый считаный до смерти день – а ты не приходишь… Если ты не уважаешь отца своего, то… Ну да дальше сам разберешься!
– И что вы думаете по поводу саммита в Кшиштофе?
– Саммит. Смешно… Да ничего, кроме балагана, там не будет. Половина не приедут, другие же будут общаться с позиции силы, но никак не убеждения. Мысли у всех отвратительные, намерения еще более омерзительны… Такой ресурс не может принадлежать ни одному человеку, ни группе, тем более какой-нибудь стране.
– А про мысли вы откуда, простите, знаете?
– Поставь, милый, себя на их место, поживи недельку для понимания, сколь ты важен миру с таким ресурсом… И сам поймешь… А у меня связи есть, силовой ресурс всей страны. Уже перед первой встречей во всех помещениях клуба были расставлены скрытые камеры, вся охрана принадлежала мне, а не пану Каминскому, как он думал. Может, поляки и работают с Моссадом, но я Моссаду отец… При этом мои специалисты обнаружили сто с лишним камер, как я понимаю, других представителей на встрече. И камеры твоего товарища детства Янека были повсюду, для сбора компромата на VIP-лиц. Их мы не тронули – зачем нервировать постороннего…
– Вы все про мою жизнь знаете? – поинтересовался Фельдман, ощущая себя молекулой перед вселенским серым веществом.
– Я знаю, где ты вырос, что случилось с твоими родителями, как жил, как учился, как вернулся разделить участь своих сограждан…
– Я же жив!
– Тебя отправили в путь, потому что твое время, типа, не пришло. «Типа» я сказал, чтобы градус пафоса снизить.
– Мне нужен дантист, – схватился за щеку Абрам. – С такой болью я вам не помощник!
– Завтра придется терпеть, а в воскресенье я тебе устрою врача. Пей болеутоляющее! – старик слегка приподнял руку – и шабесгой Франчишек тотчас нарисовался. Румяный и готовый жить в синагоге хоть до смерти. – Тащи, пацан, нурофен моему помощнику. Упаковку неси!.. – Официант умчался выполнять заказ. – Ты же не умрешь в субботу?
– Надеюсь, нет. У меня невеста под Тель-Авивом. Рахиль. Умирать мне нельзя…
Франчишек, пятнадцатилетний балбес, узнав на кухне, что старик которого он обслуживает, миллиардер, да еще и все знает об этом мире, экстрасенс, решился задать «святому» еврею вопрос, который мучил его уже пару лет. Он несколько раз подходил к беседующим, но не решался, а теперь, когда старик встал и отправился в комнату отдыха, отважился. Он вошел в тот момент, когда Эли вытирал салфеткой руки. Неожиданно перед мальчишкой вырос охранник с глазами навыкате, как у золотой рыбки, которая решила стать пираньей.
– Тебе чего, малыш? – спросил Вольперт.
– Так вот, нурофен принес, как просили.
– В туалет?! – миллиардер посмотрел на поляка. – Ну давай спрашивай, что хотел, – и еле заметным движением головы отправил охранника наружу.
– А можно поляку спрашивать у еврея?
– Ты человек?
– Отец с матерью говорят, что я свинья!
Эли Вольперт давно так не смеялся, но легкие его были по-стариковски слабы, и он, кашлянув, спросил: – Сам-то, что думаешь?
– Конечно человек! – без сомнений в голосе ответил Франчишек. – Немного повзрослею и стану человеком! – уточнил.
– И я человек. Хотя для родителей в детстве тоже, может, был свиненышем. Спрашивай!
– Вот мне часто ночью снится… – шабесгой покраснел от интимности того, что хотел поведать, но переборол себя. – Мне снится, что я с прекрасной незнакомкой, что у нас с ней любовные отношения, мы голые и вспотевшие, самый-самый пик, я вот-вот приеду в пункт назначения, кран открыт – и… И я просыпаюсь… Кран открыт, но в нем пусто, и как бы я ни дергал его, он как будто не мой совсем, принадлежит не мне, а сну в голове, и сон еще не развеялся… Во сне я тот же Франчишек! Как так? Во сне одна жизнь, просыпаешься – другая. Пытаешься их соединить… А член и во сне стоит, и наяву. Во сне у него секс, а проснешься – твердый бесчувственный огурец. И как мне с этим быть?
«Не знаешь, где найдешь, где потеряешь! – еще раз убедился старик. – Вот тебе от гоя вопрос – как выстрел в десятку. Вот о чем евреям надо дискутировать долго, и обложиться умными книгами, чтобы ответ дать. А здесь польский мальчик нащупал словами одну из самых важных тем, для кого-то гипотез: о множестве реальностей, о возможности перехода из одной в другую, в третью… Пусть его вопрос звучит как призыв к возможности плотской разрядке, чтобы прыщей меньше стало – а на самом деле он сам себя спрашивает: где я был во сне?»
– И ты не можешь разрядиться? – уточнил Вольперт.
– Не могу… Не получается до того момента, пока сон не развеется окончательно.
– А потом можешь?
– Потом – да.
– Сон, малыш, нельзя перенести в реальность!
– Но если стоит во сне?
– Лучше говорить «эрекция»… Представь себе, что ты погрузился в мечты заиметь сто тысяч злотых и о том, что ты на них купишь. В воображении у тебя появляются прекрасный мотоцикл, часы, девушка и много чего еще. Они уже твои, ты с ними сроднился. Твое тело вибрирует, мозг возбужден до предела. Но от твоих реальных чувств, истового желания сто тысяч тебе не обломятся, и ни тело, ни голова твоя не получат ожидаемой разрядки… И перестав воображать, ты чувствуешь себя идиотом…Так и сон, наяву: он лишь воображение наше – а от воображения что?
