Разговор со Спинозой - Смилевский Гоце
Клара Мария потом отправится одна путешествовать по Италии, и выбор этой страны не будет случайным — она будет поддерживать отношения с аристократами только потому, что те будут показывать недавно обнаруженные в их поместьях античные статуи и будут говорить ей, что некоторые вещи все-таки вечны; но ее взгляд будет останавливаться на деталях, указывающих на преходящее: у статуи Венеры отсутствуют левая грудь и пальцы на руках, у Аполлона не хватает фаллоса и правого уха, у Амура нет стрелы, и она будет спрашивать себя, как скоро все превратится в пыль.
Когда она будет ходить по площадям и улицам Флоренции и Милана, бездомные дети будут тянуть ее за рукава, узнавая по мрачному взгляду, которым она встречает их, что именно она опустошит свои карманы, чтобы наполнить их протянутые руки.
Однажды она даже спросит себя, могла ли она принять твою идею вечности только в качестве защиты от гнева, который мог бы появиться в ней и обратиться на тебя, как спасение от ненависти к тебе из-за обманутых ожиданий — «Разве это не просто страх, что, если я не принимаю его стремления к вечному, я буду ненавидеть его, потому что он не разделил со мной преходящее?» — скажет она себе однажды утром в Венеции, задумчиво глядя на отражение в воде канала своего постаревшего лица.
Она умрет в 1709 году, глядя, как в ее ладони вянет только что сорванный желтый цветок, в Риме, Вечном городе.
Той ночью мне приснился сон, это случилось в первый раз после смерти матери. Во сне я видел себя. У меня был пустой взгляд. Вокруг меня летала птица. Я протянул руку, и она села мне на ладонь. Я смотрел, как она медленно умирает, трепыхаясь у меня в руках. Потом она моментально сгнила, ее начали есть черви. Я хотел стряхнуть ее с руки, бросить на землю, но не мог. Она будто прилипла ко мне. Я направился к дому, к нашему дому, к дому, с которого падала оранжевая краска. По дороге мне встретилось много людей, они предлагали мне птиц.
«Возьми их, — говорили они, — они для тебя».
Я на них не смотрел. Я бежал к дому, я хотел освободиться от мертвой птицы у меня на руке. Я вошел в дверь, но вместо того, чтобы оказаться в комнате, обнаружил себя на крыше.
Посмотрел вниз. Перед домом, между воротами и каналом, на большой красной кровати лежала мать.
«Ты очень состарился, — сказала она мне. — Теперь ты выглядишь старше меня».
«Я спрыгну», — сказал я.
«Не смей, — сказала она. — Если ты спрыгнешь, то останешься живым. Стой там», — и она отвернулась в другую сторону, к каналу, чтобы не видеть меня.
Я не прыгнул. Я проснулся. Долго стоял, сжав голову ладонями. Мои руки пахли то акацией, то мертвой птицей.
Я чувствовал, что в этот момент мне нужен кто-нибудь, с кем я мог бы поговорить. Нет, я не хотел говорить ни о субстанции и сущности, ни об атрибутах и модусах. Я хотел говорить о некоторых очень простых вещах. Я представлял себе Клару Марию, стоящую у окна. Я мог бы спросить ее, что она думает о природе аффектов или о сходстве и различиях между вторым и третьим типом знания. Но я не хотел говорить о таких вещах. Не то чтобы я не мог высказать их, просто они не приходили мне в голову.
«Сколько стоит килограмм рыбы?» — спросил я.
«Не знаю, — ответила она. — Я не ем рыбу. Я не могу есть то, у чего есть глаза, — сказала она. — Теодор иногда говорит мне: если ты не можешь есть то, у чего есть глаза, то ешь кротов».
«Как Теодор?»
«У него волдыри на ногах. Много работает. Принимает пациентов».
«А ты?»
«У меня нет волдырей», — говорит она и смотрит себе на ноги. Она босая.
«Как дела?»
«Не знаю. Я давно уже не пахну парным молоком. — Она разглядывает свои пальцы. — Теперь мне кажется, что я понимаю, что означают эти слова из „Анатомии меланхолии“: Исчезновение необходимого существа продолжает отнимать у меня самую ценную часть меня самой: я рассматриваю это как рану или лишение, но все же обнаруживаю, что моя мука — всего лишь только отложенная ненависть или желание присвоить то, что я храню для кого-то или чего-то, что меня предало или оставило».
Она смотрит на меня и улыбается. «Ты снился мне, — говорит она. — Ты сидишь в углу со своей матерью и разговариваешь с ней». «Я вам не мешаю?» — спрашиваю я. — «Нет, — говорит твоя мать, — мы все равно не вечны. А ты молчал… И сейчас молчишь».
«Я знаю. Надо бы что-то сказать. Но я не знаю что». — И я опять промолчал, а она исчезла.
Мне нужно было с кем-нибудь поговорить, и поэтому я оправдывал появление Клары Марии в своих мыслях, хотя мне было страшно видеть ее так ясно открытыми глазами.
Иногда в моей комнате появлялся Иоганн. Чаще всего он молчал, и я не решался у него что-либо спросить, хотя я хотел узнать о нем так много всего. Однажды он сказал мне:
«Бывают моменты, когда одежда мешает телу настолько же, насколько иногда человеку мешают мысли».
Он медленно раздевался, наблюдая за признаками волнения на моем лице. Он подошел ко мне, взял мою руку и положил ее себе между ног.
«Ты думаешь, что бесконечность тверже моего фаллоса?»
И в тот момент, когда я попытался сравнить бесконечность и фаллос, он исчез.
Однажды вечером, когда я сидел на полу в углу, рядом со мной села мама.
«Это очень странно», — сказал я ей.
«Что?» — спросила она.
«То, что я тебя воображаю, — сказал я. — Не думай, что я сумасшедший, раз я с тобой разговариваю, а тебя здесь нет», — сказал я.
«Не беспокойся, — сказала она, — я так не думаю. Какая мать подумает такое о своем ребенке — хоть он и сумасшедший, он все равно ее».
«Странно, что я вижу тебя так ясно», — сказал я.
«Почему странно?» — спросила она.
«С тех пор как ты умерла, я не могу вспомнить твое лицо».
«Ты не хотел его вспоминать», — сказала она.
«Да. Не хотел вспоминать, — сказал я. — Ты сердишься на это?»
«Нет, — сказала она. — С чего мне сердиться?» Я молчал. «Тебе было тяжело, когда я умерла? — спросила она. — Ты был маленький, всего шесть лет».
«Я не помню, — сказал я. — А потом не хотел вспоминать. Я хотел забыть, что ты мертва». Она молчала. «Из Роттердама приехал дед. Наверняка он скорбел о тебе, но перед нами, детьми, он не плакал. Только глаза у него были красными. Но про тебя он не говорил. Он дал мне что-то, не помню, что-то из еды или одежды. Я не мог это взять. Протягивал руку, но пальцы не разжимал. Я думал, что все, что мне подарят, все исчезнет, я знал, что исчезнет. Как будто и не было. И именно поэтому я с самого начала хотел, чтобы ничего не было. Чтобы потом не страдать, когда я это потеряю. Поэтому мне захотелось найти что-нибудь вечное. Поэтому я решил влюбиться в Бога, а не в человека. И к тому же меня привлекали трупы. Только трупы. Я мастурбировал, думая о них. Днем я ходил в Theatrum Anatomicum, смотрел, как их вскрывают, а ночью думал о них. Живые тела меня не привлекали. До того дня, когда…»
Что-то зашуршало в другом конце комнаты. Там, возле окна, стояла Клара Мария.
«Я вам не мешаю?» — спросила она.
«Нет, — сказала мать. — Мы все равно не вечны».
«Но хоть бесконечны?» — спросил Иоганн, входя в комнату и закрывая за собой дверь.
«Нет, — ответила мать. — Смотрите, смотрите, как мы исчезаем».
И правда — они бледнели, становились все прозрачнее, превращались в воздух.
Я выдохнул, откинув голову назад, ударяясь затылком о стену, и все спрашивал себя: я сумасшедший, я сумасшедший, я сумасшедший?
Неужели я болен умом, спрашивал я, чувствуя болезнь тела. Я едва дышал, у меня давило в груди, ночами я кашлял, а потом прокалывал иглой вену, пускал себе кровь, как советовал врач.
Чтобы спрятаться от безумия, ты сидишь и рисуешь. Потом, через годы после твоей смерти, когда Колерус, который писал книгу о тебе, придет в дом Хендрика ван дер Спейка, чтобы расспросить о твоей жизни, Хендрик вынет из ящика твои рисунки, и Колерус запишет: «Он сам научился рисовать и рисовал обычно тушью или углем. Я держал в руках кучу таких набросков — на них были портреты людей, которые его посещали или которых он случайно встречал. Среди других я нашел рисунок, на котором был изображен рыбак в рубашке, с сетью, переброшенной через правое плечо». Колерус внимательно рассматривает рисунок, но не замечает, что на нем нарисован не рыбак, а ты сам, и что-то, что переброшено через плечо, это не рыболовецкая сеть, а паутина.
