Разговор со Спинозой - Смилевский Гоце

| Гоце Смилевский |

РАЗГОВОР СО СПИНОЗОЙ

_{Перевод Ольги Панькиной}

ПЕРВАЯ НИТЬ

Ты лежишь, мертвый, на кровати, и я медленно приближаюсь к тебе. Ты выглядишь совсем маленьким, Спиноза, на этой огромной кровати из красного бархата, этом ложе под балдахином, на котором за сорок четыре года и три месяца до смерти ты родился. Ты лежишь на огромном красном ложе, единственной за всю жизнь вещи, которая тебе принадлежала, а теперь тебе не принадлежит тело, лежащее на нем, тело, которое, скорее всего, не принадлежало тебе, даже пока ты был жив, пока ты находился в нем.

Я смотрю на твое мертвое тело издалека, через сотни лет после твоей смерти, но все же еще до того, как кто-то вошел в комнату, до того, как этот кто-то нашел тебя уже совсем остывшим. Я прикасаюсь к твоей руке, она все еще теплая, и, пока длится это краткое прикосновение, чувствую, что и меня охватывает холод, распространяющийся по твоему телу. У тебя на щеке высыхает слеза, и те, кто придут, кто найдут тебя мертвым, ее не заметят. Они увидят, что ты лежишь, скрючившись, как эмбрион, и что волосы у тебя не причесаны, а рот слегка приоткрыт, как будто ты хотел что-то сказать, начать разговор, и что кожа у тебя прозрачная, как китайская бумага, а ногти удивительно толстые и темно-желтые, но не найдут и следа от слезы на щеке — она уже высохнет.

Почему я стою здесь, Спиноза, рядом с твоим мертвым телом, почему я стою так близко, всего в шаге от него, и так далеко — через сотни лет после твоей смерти? Возможно, из-за этой слезы, Спиноза, которая, как суть твоей жизни, продолжается и после своего завершения.

У меня на лице ни слезинки, _________. Ты близко, _________, всего в шаге от моего тела, но все еще достаточно далеко — в сотнях лет от моей смерти; как глаз из-за обмана зрения, из-за преломления света видит некоторые вещи по-другому, чем они есть в реальном пространстве, так и ты теперь из-за преломления времени видишь у меня на лице слезу, которой нет, — ты стоишь здесь возле моего тела, но при этом в сотнях лет после моей смерти. Кроме того, те, кто читали мои труды, знают, как я презирал слезы. И чтобы понять мое презрение к слезам, необходимо увидеть всю мою жизнь, а не только час моей смерти. Так что начинай с моего рождения, или, еще лучше, с момента зачатия.

Конец февраля, ночь, и Амстердам спит. Спят купцы и священники, богачи и бедняки, спят грабители и ограбленные, влюбленные, любящие и брошенные, спят дети и старики, молочницы и строители, спят и добрые, и злые, спит, хотя и движется, вода в каналах. Амстердам спит, но есть и те, кто не спят этой февральской ночью. Не спят пьяницы, которые пьют в тавернах на пятачке между Йоденбрестрат и Старой церковью, не спят проститутки, те ходят по улицам, останавливаясь перед тавернами и выкрикивая свою цену — некоторые из них тащат за рукав иностранцев, а другие уже лежат с каким-нибудь моряком или лондонским купцом между ног. Не спит и мужчина в тюрьме, заставший свою жену в постели с молодым любовником и убивший обоих, завтра его должны казнить. Не спит девушка, играющая на клавесине, и молодой человек, читающий «Анатомию меланхолии» Роберта Бертона. Не спит старушка, которая пытается вспомнить свою первую брачную ночь — к утру она умрет. Не спит рыбак, который думает о своих голодных детях, они тоже не спят от голода, но, чувствуя его беспокойство, притворяются, что спят. Не спит и один художник, который всего за несколько домов от дома, в котором ты родишься, смотрит на эскизы вокруг себя и готовится рисовать на холсте, стоящем перед ним. Его зовут Рембрандт. Не спят и твои родители, Спиноза, всего в сотне метров от художника, который в растерянности стоит перед холстом. Они лежат на большой красной кровати в темноте. Рембрандт стоит перед мольбертом: он смотрит на рисунок, сделанный на холсте мелом. На нем изображен мертвый человек — его зовут Арис Киндт, и он казнен шестнадцатого января этого года за вооруженное ограбление. На следующий день после его казни президент ассоциации хирургов Николас Тульп и семеро его коллег позвали Рембрандта и попросили, чтобы тот нарисовал их во время урока анатомии. И теперь, спустя месяц, Рембрандт стоит перед холстом и хочет начать писать. У него в руке кисть с красной краской, он приближает ее к белизне холста; как близки кисть и полотно, так в эту ночь близки друг к другу твои родители, а скоро промежуток между их телами исчезнет совсем. «С чего начать?» — спрашивает себя Рембрандт, хотя кисть уже пропитана кровавой краской. Он смотрит на эскизы — на них анатомический нож разрезал руку мертвеца и вскрыл его плоть. Тот, кто держит нож, это Николас Тульп, а вокруг мертвеца собрались семь хирургов — один из них, тот, кто на картине слева, смотрит на Тульпа, его, вероятно, интересует, что скажет профессор. Двое сзади смотрят на художника — им важно хорошо получиться на картине. Один глядит куда-то вдаль, наверняка туда, где собрались граждане Амстердама, желающие увидеть, как пишут эскизы группового портрета с трупом. Тот, кто склонился ниже всех, смотрит на разрезанную скальпелем руку. Двое глядят на пальцы левой руки профессора Тульпа: между большим и указательным — капля крови. «Может, начать с капли крови?» — спрашивает себя в эту ночь Рембрандт (в ту же ночь, в которую ты будешь зачат, Спиноза), он, сомневаясь, то подносит кисть к холсту, то отнимает руку, и такими же короткими движениями, но быстрее и без колебаний, соединяются тела твоих родителей. Судорога на их лицах напоминает гримасу на лице Рембрандта. «Как начать, с чего начать?» — спрашивает себя молодой художник — ему двадцать шесть лет, и он прекрасный живописец, но он боится начинать и заканчивать картины, а твои родители именно заканчивают зачинать тебя, семя твоего отца изливается в утробу твоей матери: «Нет, — думает Рембрандт, — не с капли крови, это сущность души, ее я оставлю на конец», — и проводит кистью несколько красных линий на вскрытой мертвой плоти.

Человека, который в то утро вошел в синагогу Бейт Яаков, неся на руках своего сына, родившегося восемь дней назад, звали Михаэль Спиноза. Он появился на свет за сорок пять лет до этого как Мигель Деспиноса в Видигере, в Португалии, куда его отец Исаак переехал из Лиссабона в надежде, что в маленьком городке можно соблюдать закон Моисеев, не опасаясь инквизиции; он появился на свет в 1587 году, ровно через сорок лет после создания в королевстве суда инквизиции, основной целью которого было насильственное обращение евреев и предотвращение того, чтобы крещеные евреи возвращались к своей исконной вере. Из детства он помнил только одно событие — теплую летнюю ночь, когда ему, тогда девятилетнему, снилось; что по небу летают огромные рыбы, из ртов которых капает кровь, и тут он услышал во сне, как с другой стороны реальности его зовет голос матери, Мор Альварес. Когда он открыл глаза, то увидел, что его мать и отец собирают самые необходимые вещи, две лепешки, три горсти соли, нож, несколько ложек, иголки и нитки и кое-какую одежду. А когда вместе с матерью, братом, сестрой он выходил за порог дома в последний раз, то оглянулся и увидел, что его отец Исаак наклонился, поднял половую доску, взял из тайника несколько книг и сунул их под мышку. Потом, вспоминая это бегство, он часто брал в руки одну из этих книг, Тору, и снова и снова перечитывал «Исход». В такие моменты ему снова и снова вспоминались заплаканные глаза Мор Альварес, глядящей на их дом, который все дальше удалялся от них, уменьшаясь с каждой минутой, а они, сидя в телеге, запряженной двумя лошадьми, сами не знали, куда им ехать. Еще долго потом Мор Альварес из каждого города, где они останавливались, посылала письма своим братьям, которые под ее диктовку писал Исаак, не зная, сообщил ли им кто-нибудь, что на них донесли в инквизицию за то, что они исповедуют иудаизм. Письма она отправляла в день, когда они переезжали в другой город, чтобы их не перехватили инквизиторы, и в них указывали город, который они покидали, называли место и дату, давали братьям условный сигнал. Мор Альварес надеялась, что ее братья поймут сообщение; например, если в письме было написано: «Понте-де-Лима, рынок возле здания суда, 14 августа, ковырять в правой ноздре мизинцем левой руки», это означало, что 14 августа этого года они должны прийти на рынок возле здания суда в городе Понте-де-Лима и искать человека, который ковыряется в правой ноздре мизинцем левой руки, при этом им самим нужно было вести себя так же. В каждом из городов, в которых они останавливались на несколько месяцев, Мор Альварес и Исаак находили какого-нибудь еврея, которому говорили, каким будет условный знак: число, когда ему нужно было появиться в назначенном месте, и сообщали также, в какой город они едут дальше, чтобы братья могли знать, где искать свою сестру. В городах, из которых уезжали Исаак и Мор Альварес, оставались люди, которые прыгали на одной ноге на площадях, делали странные приседания на пристанях, хлопали в ладоши перед соборами, но братья Мор Альварес не появлялись. В снах Мор Альварес видела большие листы бумаги, по которым скользили руки ее братьев, что-то записывая на них, а она, неграмотная, пыталась разгадать эти непонятные знаки или, по крайней мере, запомнить их, чтобы, пробудившись, рассказать мужу. Из-за этих снов женщина в конце концов научилась читать и писать: в каждом городе, в котором они останавливались, она выучивала по три буквы и, когда она выучила все, ей удалось прочитать во сне вот что: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время находить, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру». Проснувшись, Мор Альварес рассказала свой сон мужу, но поскольку она уже была забывчива, то, что она вспомнила, выглядело, как мертвое тело, уже ставшее добычей стервятников: «Всему свое время: время умирать; время вырывать посаженное; время убивать; время разрушать; время плакать; время сетовать; время разбрасывать камни; время уклоняться от объятий; время терять; время бросать; время раздирать; время молчать; время ненавидеть; время войне». Эти слова показались Исааку знакомыми, но он не мог вспомнить, где он их слышал или читал. После этого Мор Альварес больше не снились сны, она перестала посылать братьям письма и только надеялась, что в один прекрасный день найдется приют и для ее семьи — для детей: Фернандо, Мигеля, Марии Клары, для мужа Исаака и для нее. А ответ на все ее письма пришел через месяц после ее смерти в Нанте, Франция, в 1616 году. Этот ответ звался Сарой и был дочерью ее брата Габриэля. Пока Сара объясняла, что ее отец и два других брата Мор Альварес были после жестоких пыток казнены инквизицией, Мигель Деспиноса, недавно переименованный в Мишеля де’Спиноса, смотрел на правую руку своей двоюродной сестры, на которой отсутствовали пальцы. Заметив его недоумение, Сара поднесла руку без пальцев к его лицу и сказала: «Они отрезали их так, чтобы я не смогла перелистывать Талмуд, который они нашли у меня под подушкой». Несколько дней спустя, навсегда уезжая из Нанта, Мишель де’Спиноса долго смотрел с корабля на пристань, пока не потерял из виду руку без пальцев, которой Сара махала на прощание. В Роттердаме он в третий раз получил новое имя, Михаэль Спиноза, которое он носил до смерти, и в этом городе у него появилось предчувствие, что Голландская республика станет местом его проживания на Земле. Одним ноябрьским днем 1622 года он переехал в Амстердам и женился на Рахили, дочери своего дяди Авраама. В конце следующего года их первый ребенок умер, не дожив до восьми дней, а весной 1624 года при рождении умер и второй. Рахиль потом тяжело заболела и так исхудала, что вскоре, когда она сидела у ворот дома, приходилось класть ей в карманы камни, чтобы ее не сдуло ветром. Она умерла февральским утром 1627 года, и люди, которые обмывали ее тело, говорили, что оно было легче, чем крыло чайки. Михаэль сразу по приезде в Амстердам начал с помощью своего дяди, Авраама Спинозы, заниматься торговлей. Через год после смерти Рахили Михаэль Спиноза женился на Ханне Деборе Сеньор, дочери Баруха Сеньора и Марии Нуньес. В 1629 году у них родилась дочь Мириам, год спустя сын Исаак, а двадцать четвертого ноября 1632 года — еще один сын.