Вторжение - Гритт Марго

– Выступающая из-под кожи кость, пять букв, – она кивнула на кроссворд. – Последнее слово не разгадано.

Кость… Я в твои шестнадцать была кожа да кости. По утрам, когда мама уходила на работу, я рылась в мусорном ведре. Знала бы она… Искала рыбные кости, выброшенные после ужина. Прочитала где-то, что кошки на свалке могут растащить и подавиться.

– Мосол, – пробормотала я, сжимая набухшую от воды тряпку.

Кожи соседки будто никогда не касалось солнце – такая она была бледная, что хотелось расписать ее розовыми цветами, как фарфоровое блюдце. Наверное, она легко краснела, хотя я не могла представить, что ее могло что-нибудь смутить, – ее рука нагло, без стеснения, потянулась к вазочке из зеленого стекла, наполненной ирисками и «рачками». Я не успела подумать, как прозвучать вежливее, и почти что выкрикнула:

– Не трогайте.

Рука замерла на полпути.

– Не трогайте, пожалуйста, – сказала я чуть тише и, отчаянно пытаясь придумать что-то похожее на правду, добавила: – Они испорчены.

Хорошо еще, что мозг не выдал «отравлены».

– В каком смысле?

– Срок годности вышел.

Не знаю, что она обо мне подумала. Возможно, что я чокнутая. Не исключено.

– Помню, когда я была маленькой, – заговорила соседка, – мать все время меня спрашивала: «Хочешь конфет? Хочешь мороженого?» Я всегда отвечала «нет». Но не потому, что действительно не хотела. Ну, какой ребенок не любит мороженое? Знала, что у нее нет лишних денег. Мне кажется, я буквально слышала вздох облегчения каждый раз. Я научилась проходить мимо кондитерских с невозмутимым видом, а теперь, когда выросла, не могу удержаться.

Она добавила: «Сорри» – и предъявила магазинно-диванную улыбку.

Я выжала тряпку – вернее, мою изношенную до дыр зеленую майку, потому что у нас тоже не было лишних денег, например, на опрятные тряпочки, которые продаются в хозяйственных магазинах, – и подняла ведро, чтобы вылить воду в раковину. Рюмка из тонкого стекла, которую достают на старый Новый год, чтобы вырезать аккуратные кружочки из теста для пельменей, стояла на дне, с тягучей бурой каплей. Пахло сладко, древесно. Мама всегда оставляла улики на видном месте.

– Знаешь, она мне жвачку все время покупала. Мятную. Хотя какую же еще… Вместо конфет, да. Вроде тоже сладкое, но хватает надолго. – Я услышала ее фырканье, а потом соседка тихо пропела: – Она жует свой орбит без сахара…

Я обернулась. Ну, конечно. Тот самый голос, что плескался по водопроводным трубам. Нагло, без стеснения. Сдается мне, она была прекрасно осведомлена о хорошей слышимости. Выделывалась.

Я уже ее ненавидела.

Ненавидела за то, что я ей все-таки призналась:

– Конфеты нельзя трогать, потому что мама их пересчитывает.

Белый кролик не преследовал Алису, это Алиса преследовала Белого кролика. Я же никого преследовать не собиралась, но мой кролик, принц без коня, маньяк – предположительно – преследовал меня. При дневном свете и без ушастой башки под мышкой он оказался обыкновенным семнадцатилетним парнем, тощим, «попа с два кулачка» как говорила мама, в кепке Miami, с какими-то неестественно светлыми глазами, которые будто выцвели на солнце, и белыми – нет, правда, совершенно белыми – ресницами. Ну, точно лабораторный кролик с красным обгоревшим носом.

– Артем, кстати.

Никогда бы не подумала, что Артем станет моим нелюбимым именем.

При дневном свете и без ушастой башки под мышкой у меня и ладони не потели. Я делала вид, что выбираю кондиционер, – ну да, ну да, шестнадцатилетняя девчонка одна в магазине бытовой техники, так тебе и поверили – на самом деле охлаждала разгоряченное лицо. На градуснике еще с утра было сорок в тени, только скорую почему-то никто не вызывал.

– А ты знаешь, что древние греки воображали ад ледяным? – Артем явно умел заводить непринужденные беседы. – Лучи солнца не добирались до царства мертвых, а значит, там был вечный мрак и холод. Ну, почти как в Питере, – добавил он и сам рассмеялся своей же шутке.

– Надеюсь, после смерти я попаду именно туда, – ответила я и, решив, что это достойное завершение разговора, зашагала по проходу между микроволновками и электрическими плитами, выискивая табличку с надписью «Выход». Покупателей почти не было, только у холодильников суетился пожилой мужчина, коротышка, размером с морозильную камеру.

– Для этого нужно грешить по-древнегречески, – не отставал Артем. – Ты уже на верном пути.

– Как же так? – Мне стало любопытно.

– Величайший грех – противиться воли богов. Боги явно хотят, чтобы мы познакомились поближе, а ты все время от меня убегаешь.

Потом я буду рассказывать, что это был самый оригинальный подкат в моей жизни, но тогда я и слов таких не знала. Все же я остановилась, даже обернулась, чтобы Артем увидел наверняка, как я закатываю глаза. Но ему было все равно.

Коротышка уже раз десять открыл и закрыл дверцу холодильника, будто проверяя петли. Мы с соседкой снизу договорились, что мама не узнает о «всемирном потопе». Что люди скажут. Каждый раз, размораживая холодильник, счищая со стенок наледь и вытирая под ним лужу, я буду вспоминать острые коленки и полоску черных трусов из-под клетчатой рубашки. Каждый раз.

– Ты в камерах понимаешь чего-нибудь? – спросил Артем.

– В морозильных?

– Видео! – Настала его очередь закатывать свои выцветшие на солнце глаза. – Пойдем, посмотрим.

Не знаю почему, но я поплелась за ним в отдел видеотехники. Выбираться обратно на улицу не хотелось. Безлюдный магазин, где легко скрываться от вездесущих консультантов среди стеллажей с коробками, был моей передышкой на пути от дома до рынка, его арктический климат – спасением от долбящего в макушку солнца. Был еще магазин через два дома, где продавались люстры. Там привыкли к бесцельно шатающимся покупателям, которые ходили туда вместо музея, но в торговом зале довольно скоро начинало казаться, что тысячи сверкающих лампочек в хаотично разбросанных светильниках, бра, торшерах пышут жаром не хуже солнца. Наверняка пока электричество не восстановили, все эти дорогущие люстры из горного хрусталя, свисающие почти до самого пола, выглядели бесполезными гроздьями стекляшек. Из продуктового же на другой стороне улицы, с древними дребезжащими кондиционерами и пластиковыми полосками, похожими на желатин, вместо дверей, нельзя было выйти без покупок. Нет, выйти-то, конечно, можно, но я думала, для этого надо разыграть целый спектакль, мол, не нашлось того, что я искала, ах, творог не тот, хлеб несвежий, недовольно скривить губы, покачать головой для пущей убедительности, иначе тебя заподозрят в воровстве.

Поочередно взвешивая в руках видеокамеры, выставленные в ряд на глянцевой полке, Артем рассказывал, что собирается в Питер – страшный сон древнего грека, – чтобы поступать в Кулёк на кинооператора.

– Кулёк? – переспросила я.

– Ну, университет культуры и искусств, – ответил он и хохотнул: – Если что, всегда можно на порнушке подзаработать.

Пока что Артем подрабатывал в парке аттракционов. Я все не решалась спросить, был ли он голым под костюмом зайца. Мне почему-то казалось, что да. Его отец снимал свадьбы, Артем помогал с осветительными приборами за «бесплатный хавчик» на банкетах.

– Почти каждую субботу – тарталетка с красной икрой. Хорошо живем, да? Правда, иногда часами отлить не получается…

Чтобы купить камеру, Артем откладывал деньги с тринадцати лет. Он мечтал снимать клипы для MTV. Мысленно я поблагодарила судьбу за то, что Артем оказался слишком зациклен на себе, чтобы не поинтересоваться моими планами после выпуска.

– Сонька дороже, но у нее качество получше… – объяснял Артем, почесывая шелушащийся нос.

– Подсказать вам? – К нам подошла кудрявая блондинка в красной рубашке поло.

На ее бейджике было написано «Валери», то ли на французский манер, то ли на последней букве закончились чернила.