Вторжение - Гритт Марго

Я почти ни с кем не дружила в школе. Мне больше нравилось быть одной. Так я врала маме, когда она спрашивала про подружек.

Над лопнувшими, сочившимися вязким сиропом виноградинами кружили осы, но в ловушки для мух почему-то не попадались. В будний день на рынке было пустынно. Продавщица в соседнем ряду громко трепалась по телефону: «Нет, ты представляешь? Представляешь?» – и лузгала семечки. Она сплевывала прямо себе под ноги, и шелуха иногда летела на помидоры, разложенные на прилавке. Напротив торговец с волосатыми руками сбрызгивал баклажаны из пульверизатора, в котором когда-то было средство для мытья стекол, и часто чихал, добиваясь блеска фиолетовой кожицы еще и собственными слюнями. К нам с Нушик подошла старушка с пестрым зонтиком от солнца и лаковой дамской сумочкой, слишком элегантной для похода на рынок, но наверняка единственной. Прижимая сумочку так, будто я хотела ее украсть, старушка молча перетрогала коричневыми пальцами почти все персики, потом заметила залапанную картонку с ценой, недовольно хмыкнула и отошла.

В крытом павильоне, в рыбном отделе, где работала мама, разумеется, было прохладнее, чем в тени навеса киоска с фруктами, но я не хотела уходить, поэтому спросила про Карину – ее сослали на лето к отцовской родне под Гюмри с экземпляром «Анны Карениной» из школьной библиотеки. Когда удавалось поймать сигнал с вышки, Карина отправляла мне сообщения про персональный ад.

– Не жалуется, – ответила Нушик.

Карина всегда представлялась Каринэ, на армянский манер, с ударением на последний слог, но все упорно звали ее Кариной, кроме Нушик – та не ленилась каждый раз выговаривать Кариночка, любовно, без издевки.

– Кариночка-то наша всерьез в Москву намылилась. Говорит, буду в театральный поступать.

– Знаю, – кивнула я.

Карина вздыхала тремя чеховскими сестрами: «В Москву! В Москву!» – с пятого класса.

– Ну какая нам Москва, Варюш… Без денег, без связей. Вбила себе в голову, хоть убей. – Нушик обмахивалась платочком. – Пусть, пусть… Я и слова поперек не скажу. Чтоб винила меня потом, что не пустила? Жизнь испортила?

Нас с Кариной, – тогда еще незнакомой семилеткой, – тощей, с оттопыренными ушами, которые она пыталась скрывать, но вечно слышала в свой адрес: «Убери волосы от лица», посадили за первую парту. Меня – из-за минус шести, Карину – по собственному желанию. Вторым ее вопросом после «Как тебя зовут?» стал тот, которым часто пытают детей взрослые. Связывают запястья, подвешивают на крюк и растягивают, ломая суставы, пока не раскаешься или соврешь. Карина по-взрослому затянула веревку потуже:

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

В плечах заломило. Карина, не дождавшись ответа, на всякий случай выложила:

– Я буду актрисой.

Карину нелегко было представить на экране – особенно с оттопыренными ушами, – но к шестнадцати ее подвижное лицо пришло в согласие и теперь без труда вписалось бы в рамки кадра. Карина пересматривала «Дни грома» сотню раз и убеждала себя, что похожа на Николь Кидман, если бы та была брюнеткой. И армянкой. В девятом классе она должна была наконец явить миру – или по крайней мере местным любителям самодеятельности – свой актерский талант и сыграть Джульетту в спектакле театрального кружка при Доме культуры, но так и не смогла выучить роль. Зато падала в обморок она на уровне «Оскара», когда не была готова к уроку.

– А ты? – Семилетняя Карина дернула веревку.

Кости хрустнули.

– Не знаю, – ответила я.

– У тебя что, нет амбиций? – Карина произнесла «анбиции», но тем не менее смогла меня впечатлить.

Я подумала, что амбиции – это какие-то болячки, и долго потом искала их у себя на теле.

Карина не попадет в театральный – забудет слова басни на вступительном экзамене. Лето красное пропела… Но Карина не захочет возвращаться домой. На деньги, которые отправит ей Нушик, Карина пройдет курс стилистов, устроится работать в парикмахерскую на окраине и будет заниматься только мужскими стрижками, чтобы найти того, с кем у нее начнется настоящая московская жизнь. Мать она будет винить все равно, как бы та ни старалась. Но тогда я еще ничего не знала и мне казалось, что Карину ждет всемирная актерская слава, а меня…

– Ты уже решила, куда пойдешь? – Нушик растягивала меня на дыбе, как ее дочь девять лет назад, выпытывая признание.

– Не знаю, – ответила я по-прежнему. – Пед или мед. Вариантов в нашем городе немного.

– Ну а чем бы ты хотела заниматься? – не сдавалась Нушик, опытный палач. – Кем ты хочешь быть? Не думала уехать?

Не думала ли я уехать. Смешно. От ответа, который я бы не желала произносить вслух, меня спас громкий голос над ухом:

– Excuse me! [15]

Зеркальные очки на пол-лица, огроменная соломенная шляпа, рыжие завитушки на шее и улыбка, которую иностранцы предъявляют вместо «Куда прешь, корова?». Магазинно-диванная улыбка.

– Excuse me, do you speak English? [16] – какого-то черта спросила соседка, обращаясь к Нушик, не замечая меня.

Девчушка, лет четырех, в розовых сандалиях на носочки – похожие были и у меня, да, наверное, у всех девчонок в детском саду, – со штампованным бантиком, уткнулась ей в руку и теребила фенечку из бисера. Я вспомнила детские визги и плоские удары маленькой ладошки по воде, которые доносились по утрам из квартиры снизу вместе с песнями. Для дочери слишком большая, наверняка младшая сестра.

Нушик затрясла головой: «No, no!», и соседка защебетала, нарочно ломая язык:

– Простить, я плохо говорить по-русски… Could you help me please? [17]

Казалось бы, могла ли быть ее улыбка еще шире. Я вообще не понимала, что происходит.

– Я ищу… искать… – продолжала она, – watermelons… Do you have it? Watermelon [18]… Я не знать, как это будет по-русски…

– Арбуз, – сказала я.

Соседка наконец взглянула на меня. Непроницаемые линзы, отливающие синим глянцем, были похожи на два крыла амазонской перламутровой бабочки, будто пришпиленной к ее переносице. Я видела такую на приезжей московской выставке, куда наш класс однажды привели с экскурсией. Правда, предполагалось, что бабочки будут живыми, но все они были намертво распяты на булавках.

Мне было не видно глаз соседки, но, кажется, она меня узнала, хотя, когда мы встречались в последний раз, я ползала по мокрому полу кухни на коленях. В этих же джинсах.

– Арбуз! – воскликнула Нушик. – No, no! Еще слишком рано для арбузов!

Я зачем-то зачем? попыталась собрать все свои скромные познания в английском для русскоговорящей соседки да что, в конце концов, происходит? и выдавила из себя:

– Too early. Later [19].

Соседка сжимала подрагивающие губы, но не выдержала и расхохоталась. Нушик растерянно улыбалась, не понимая, что ее так развеселило. Даже продавщица помидоров отвлеклась от телефонного разговора.

– Ok, thank you! – отсмеявшись, проговорила соседка, развернулась и потянула ребенка за собой. – Come on, darling [20].

Ненормальная.

– Стойте, стойте, – замахала руками Нушик, выхватила из коробки большой персик, дунула на него и протянула девчушке. – Вот, держи, только помыть надо… Помыть? – Она взглянула на меня.

– М-м-м… Wash, – сказала я.

– Вошь! – повторила соседка, все еще смеясь надо мной, потом наклонилась к ребенку, придерживая шляпу, что-то шепнула той на ухо, и девчушка, глядя под ноги, выдала еле слышное: